– Я хочу присутствовать. Видеть, как ты общаешься с Евой.

– Ты будешь мешать нам, Артём. Она будет отвлекаться. Я тоже. Я не сделаю твоей дочери ничего плохого. Дай мне спокойно заняться своей работой, пожалуйста.

Говорю я с нажимом и каменею. Минуты превращаются в вечность, серые глаза Холодова покрываются коркой льда, у меня в груди образуется айсберг.

И, когда я уже начинаю думать, что пора прощаться с клиникой и писать заявление по собственному, Артём медленно кивает и отступает, предоставляя мне свободу действий.

Гулко выдохнув, я с облегчением захлопываю дверь и поворачиваюсь к Еве. И то ли разыгрывается мое больное воображение, но мне кажется, что с уходом отца малышка тоже становится более расслабленной.

Больше не кусает губы. Не теребит край своей желто-чёрной толстовки. И с интересом рассматривает мой письменный стол с Котом-батоном с краю и грудой папок, сваленных посередине.

– Извини за беспорядок. Я не готовилась к приходу гостей.

Потрепав девочку по макушке, я торопливо перекладываю бумаги в шкаф и выуживаю из нижнего ящика раскраску. Усаживаю Еву к себе на колени, не встречая отторжения, и вручаю ей упаковку фломастеров.

– Поможешь мне закончить с русалочкой?

Тыкаю в пока что бесцветное изображение Ариэль и получаю короткий утвердительный кивок.

– Если тебе будет некомфортно или что-то не понравится, дай мне знать, ладно?

Я прошу дочку Холодова осторожно и, получив еще один кивок, обмякаю. И, хоть я клятвенно обещаю себе не привязываться к маленькой пациентке, я ощущаю, как неумолимо проваливаюсь в опасную трясину.

Похороненный когда-то материнский инстинкт царапает что-то под ребрами и оживает, словно птица-феникс из кучки пепла, как бы я ни пыталась затолкать его обратно.

Моя ладонь машинально касается живота. Пальцы чуть дрожат, а где-то на подкорке всплывают разрозненные, слишком живые воспоминания. И я тяну губы в лёгкой печальной улыбке и невольно вспоминаю бессмертные слова одного книжного героя.

«После стольких лет? Всегда».

Эта строчка как девиз, как клеймо чёрной лентой букв по ребрам прямо под сердцем. И может быть правильно будет забыть, вычеркнуть всё, что было в прошлом, но…

В эту секунду, когда я взвешиваю все «за» и «против» на воображаемой чаше весов, маленькая ладошка касается моей щеки, и я вздрагиваю, возвращаясь в суровую действительность.

Горло давят проглоченные когда-то слова. Душат. Режут острыми гранями. Так реально, что проходит пара секунд прежде, чем я вспоминаю, кто я и где. Трясу головой, отгоняя тяжёлые мысли, и с трудом фокусирую взгляд на том, что происходит здесь и сейчас.

На чужом ребёнке, что смотрит на меня со странной смесью интереса и страха. А ещё – обречённости.

И это неожиданно бьёт под дых куда сильнее, чем встреча с бывшим столько лет спустя.

Намного, намного сильнее.

– Прости, милая, – я сжимаю пальцы в кулак и непроизвольно вытираю влажные уголки глаз.

Глубоко вздыхаю и медленно отпускаю внезапно настигшие меня флэшбеки. В сотый раз напоминаю себе, что прошлое уже не исправить, и машинально глажу придвинувшуюся ко мне чуть ближе малышку.

Ева молчит. Разбирает меня на запчасти своими большими глазами, и я ловлю себя на том, что меня коробит этот прямой взгляд. Взгляд взрослого человека на детском невинном лице.

Девчушка вертит в руках открытый фломастер, и я замечаю, что выбранный чёрный цвет так и кричит о том, что у ребёнка проблемы.

Даже с точки зрения абсолютного дилетанта, коим я и являюсь.

Я не психолог. Не детский так точно. Но даже я понимаю – так быть не должно. Не могут дети видеть мир в чёрно-белом свете. Особенно любимые, желанные дети.