Сегодня должно было произойти важное для всех них событие. Срок наказания истек, и Сергея выпускали из тюрьмы. Он словно возвращался из небытия, пусть тюрьма и находилась в полутора часах пути. Хотя статья считалась не тяжелой, свиданий и писем не полагалось.

— Мы не опоздаем? — спросила Маша.
— Если метро нормально работает, то успеем.
— Все-таки надо было пораньше…
— Кто тебе мешал?

Маша хотела напомнить, что она встала на рассвете, а вот мать, хоть и проснулась рано, долго собиралась, суетилась на кухне, зачем-то перебирала старые фотографии, в десятый раз вытирала несуществующую пыль в комнате Сергея. Случайно заглянула в глаза матери и осеклась, потому что уже давным-давно не видела на них слезы.

— Успеем, конечно, — примирительно сказала Маша. — Еще ведь много времени в запасе. А метро сейчас вообще отлично работает, уже давно не закрывалось.

Мать надела примерно такой же, как у дочери плащ, повязала волосы темной косынкой, влезла в тесные резиновые сапоги. У Маши сапожки были старые, еще детские, зато с яркими цветочками. Хотя наступил июнь, передвигаться по улицам в открытой обуви никто не рисковал — запросто можно было напороться на осколки стекла, колючую проволоку, угодить в ядовитую химическую лужу, вода из которой разъедала кожу, оставляя долго не заживавшие язвы.

В метро на перроне собралась небольшая толпа, до прибытия состава оставалось десять минут. Или пятнадцать, или полчаса… Точнее никто не мог бы сказать, ведь расписание, нацарапанное мелом на черной доске, считалось довольно приблизительным. Наконец в туннеле послышался шум, и появился состав из пяти вагонов.

Внутри вагона сквозняки гоняли пыль от стенки к стенке, в окна сильно дуло, зато горел свет, что бывало далеко не всегда. Порой пассажирам приходилось доставать свои карманные фонарики и тратить драгоценную энергию, чтобы не ехать в кромешной темноте.

Маша устроилась на узком сиденье рядом с матерью. Разговаривать им было, в общем, не о чем. Да и все вокруг молчали. Она любила наблюдать за лицами людей в метро или на улице. Нравилось отмечать про себя и запоминать какие-то необычные черты. Иногда у девушек и молодых женщин из-под платков выбивались волосы, и Маша представляла, как эти пассажирки выглядят с распущенными волосами, как укладывают их дома или на работе. У кого-то поблескивал металлический браслет на запястье или выскальзывала из-под застежки плаща плетеная цепочка с амулетом. Некоторые женщины слегка подкрашивали губы и глаза. Это тоже было необычно. Мужчины не так выделялись, словно их сделали по единому образцу. Среднего роста, сутулые, мрачные, с низко надвинутыми кепками. Вот разве что мелькнет вызывающий взгляд, след от ожога, обозначатся высокие скулы или ямка на подбородке… Однако сегодня все лица казались Маше одинаково блеклыми.

Поднимались наружу долго. Эта станция находилась особенно глубоко под землей, и шагать вверх по лестнице, которая, вроде, когда-то сама двигалась (Маша не верила подобным легендам, хотя отец утверждал то же самое) было не слишком приятно. Всегда существовал риск, что кто-то оступится в полумраке и полетит вниз, увлекая за собой соседей по людскому потоку. Маша хорошо помнила один такой случай, хотя была тогда совсем маленькой. В тот раз повезло, они с матерью находились уже близко к выходу и лишь слышали крики и шум далеко внизу.

Подъем обошелся благополучно, они выбрались на улицу, местами обрамленную скелетами деревьев. «Это самый счастливый день в моей жизни, — подумала Маша. — Несправедливо, что все вокруг такое угрюмое. Должен же еще хоть кто-то быть счастлив?» И, словно в ответ, поблизости раздалось веселое чириканье. Вездесущие птахи, не уничтоженные ни химическими дождями, ни бескормицей, скакали под деревом, на котором виднелись шишки и зеленоватые мягкие иголки, что-то подбирали на земле, вспархивали и шустрили среди веток чудом выжившей лиственницы.