– Если табурет никого не изобличает, то какие еще улики остаются?

– А открытое окно? А незапертая дверь?

– Возможно, только это вовсе не доказательства. К тому же где мотив? Нет, Карстерс, – продолжил Бинг, спускаясь вниз, – боюсь, вы занимаетесь самообманом. Смерть друга повергла вас в шок, отсюда эта ваша склонность воображать всякие ужасы и фантазировать, не в обиду вам будет сказано.

– Повторяю, – не унимался тот, – я убежден в своей правоте. Я не истерик, Бинг, о чем вы прекрасно осведомлены. У меня есть голова на плечах и нет манеры фантазировать. Если говорю, что нашего друга убили, значит, я уверен. И докажу это, помогут мне или нет.

Алистер пожал плечами и достал свою трубку.

– У вас заскок, Карстерс. Отбросьте мысль, что мой дом приютил преступника. Вы на ложном пути. Это ужасный несчастный случай, я чрезвычайно огорчен и встревожен и меня тошнит при мысли о дознании и обо всем, касающемся этого бедняги – вернее, несчастной леди. Все это неприятно! Что ж, не повезло! Мне всегда не везет. Не сомневаюсь, что разразится скандал из-за того, что женщина выдавала себя за мужчину – это ведь непременно выплывет наружу. Элеонор была с ним – с ней – обручена, вот ведь чертовщина! Все графство поднимет бедняжку на смех, а заодно с ней и меня. Понятно, что я проклинаю всю эту историю от начала до конца!

Он замолчал. Карстерс посмотрел на него с улыбкой и произнес:

– Представляю, какими проклятиями вы разразитесь, когда откажется раскуриваться ваша трубка. А именно это и произойдет, если будете так сильно приминать в ней табак.

Семейство Бинг, а также Дороти и Берти собрались в гостиной, высокое французское окно которой выходило в сад. Темой беседы не могла не стать позавчерашняя трагедия.

– Так вы подняли тело? – обратилась Элеонор к брату.

Ее спокойствие – она так и не пролила ни единой слезинки – было одним из удивительнейших обстоятельств происшествия. Четыре пары глаз, в том числе глаза ее отца, сидевшего в дальнем углу и делавшего вид, будто читает газету, уставились на нее в изумлении: вопрос прозвучал неожиданно.

Гард, расположившийся на подлокотнике кресла Дороти, немного поерзал и сдержанно ответил:

– Нет, сестрица. Я только вытащил затычку и выпустил воду. Затем я спустился вниз, где меня стошнило. – Он погладил кота, именно в этот момент решившего запрыгнуть к Дороти на колени. – Вывернуло наизнанку, – уточнил Гард.

– Не надо таких подробностей, – покровительственно посоветовала Дороти. – Успокойся.

– Знаешь, – обратился к ней молодой человек, беря ее двумя пальцами за подбородок и прижимая затылком к креслу, – если ты не перестанешь нервничать всякий раз, когда кот покусится на кресло, то придется отвезти тебя к ветеринару и попросить избавить тебя от страданий. Я опасно балансирую на подлокотнике и не желаю оказаться на полу. Мои нервы не выдержат. В общем, осторожнее, я тебя предупредил!

– А все это ужасное происшествие! – подхватила Элеонор. – Оно всем подействовало на нервы. Как неудачно! Нет ничего хуже, чем когда в вашем доме гостит человек, подверженный сердечным приступам.

– Бедняжка! – подал голос Берти и замолчал, поскольку все помнили требование Алистера Бинга не доводить до сведения Элеонор душераздирающего факта, что жених принадлежал к ее, женскому, полу.

«Бедняжке и так досталось, – говорил Алистер сыну, – ни к чему добавлять к разбитому сердцу еще и уязвленную гордость».

Все, однако, замечали, что пока что сердце Элеонор пребывает в поразительно бестрепетном состоянии. Казалось, на нее трагедия подействовала меньше, чем на остальных.