– «How sweet is the shepherd’s sweet lot, – бормочу я. – From the morn to the evening he strays; he shall follow his sheep all the day…»[3]
– А вот еще, – с охотой откликается мой провожатый. – «Farewell, green fields and happy groves, where flocks have took delight. Where lambs have nibbled, silent moves the feet of angels bright…»[4]
Мне приходится принимать свою участь безропотно. Овцы его не пугают. На ногах у меня вовсе не лапти, а выворачивать штаны при постороннем я постесняюсь. И все же… белка-то следом увязалась, скачет с ветки на ветку. Но, с другой стороны, он сам предложил свои услуги, а лешие, если верить той же традиции, предлагая услуги, всегда делают это искренне и без подвоха.
– Не скучно в этой глуши, после Алегрии? – спрашивает он.
– Нет, – коротко режу я.
– Это неправильно, – говорит он, рассуждая сам с собой. – Подростки должны общаться с ровесниками, а не торчать в четырех стенах. Прыгать, бегать, бросать мяч в корзину, с девчонками гулять…
Не очень-то мне охота слушать эту пустую трескотню. Будто я и сам не знаю, что мне лучше! Но выбора у меня нет, я просто молчу и плетусь за ним, соблюдая дистанцию. Тем более что он ведет меня, кажется, в верном направлении, и вот уже слышится в отдалении голос реки, а вот уже и деревянный мостик завиднелся…
А кто это стоит на мостике в суровом ожидании?
(Ох, и вломят мне сегодня!..)
Мама, в компании обоих пенатов сразу. Фенрис лежит у нее в ногах, вывалив сизую языню до земли, но не сказать, что вид у него по-обычному благодушный – скорее, исполненный скрытой угрозы. Фенрис вообще-то и по жизни основательно страшен, и для тех, кто не знаком с ним лично, выглядит скорее персонажем самого мрачного центральноевропейского фольклора, нежели большой домашней собакой. Что же до Читралекхи, то она сидит чуть в сторонке, вылизывая лапу и ни на кого специально не обращая внимания, но при виде – не меня, нет! – моего спутника встает, выгибает спину и хвост дугой, вздымает шерсть дыбом, с шипом разевает пасть и делается похожа на небольшую, но очень злую пуму. Это производит на «лешего» необходимое впечатление.
– Ого! – говорит он. – Баскервильская кошка! Не думал, что они еще сохранились…
– Стоять, – произносит мама неприятным металлическим голосом, какого я у нее никогда не слыхал. – Еще один шаг, и я вас убью.
«Леший» охотно останавливается и разводит руками.
– Я только хотел вернуть вам вашего мальчика, – говорит он без особенного удивления.
– Убирайтесь, – приказывает мама.
– Конечно, – кивает «леший». – У нас нет намерений вмешиваться в вашу личную жизнь. Но это касается не только вас, но и вашего паренька. Почему бы вам не спросить его, хочет ли он…
– У вас три секунды, чтобы замолчать и уйти, – говорит мама, прикрывая глаза.
Он замолкает. Он верит, что мама его убьет. Даже я на мгновение готов в это поверить. (Чем, как?.. голыми руками?!) Он поворачивается и уходит. Быстро и не оглядываясь. Когда он проходит мимо меня, я вижу, что он смущенно улыбается, чтобы окончательно и бесповоротно не потерять лицо, и слышу оброненную им фразу: «Уж эти мне патрульники…»
– Сева, иди домой, – говорит мама все тем же лязгающим голосом.
Нет, определенно в этой ситуации самый глупый болван – это я.
4. Удары судьбы
– Что все это значит? – спросил я, когда мы поднялись на веранду.
– Это я должна задать тебе этот вопрос, Северин Морозов, – сказала мама. – Вместо того, чтобы делать уроки…
Меня затрясло. Окружающий мир сделался гнусным, серым и плоским. Внутри меня извергались вулканы и фонтанировали гейзеры. Я стянул с себя футболку и швырнул в угол. Я содрал сандалии и выбросил на улицу. Я пнул подвернувшуюся под ноги Читралекху. Мне хотелось заорать во всю глотку, наговорить грубостей, что-нибудь разбить, а потом заболеть и умереть, только побыстрее, чтобы не мучиться. Вместо этого я отыскал глазами среди сплошной серости маму и раздельно произнес: