– Именно… Но разрешение на владение оружием он сохранил. Его начальник утверждает, будто не знал, что он держал пистолет в своем шкафчике, но кое-кто из сослуживцев, похоже, в курсе. – Надзирательница отпила кофе и продолжила: – А сегодня он, уходя на обед, забыл запереть шкафчик. Решили, что девочка, когда сбегала, стащила пистолет, но пистолет просто завалился за полку.

Олунд не удивился, но энтузиазма у него это сообщение не вызвало. Его больше интересовал рюкзак.

– Значит… девочку зовут Мелисса? – спросил он.

Охранница покачала головой.

– Мы от нее пока ни слова не добились. Я спрашивала про Мелиссу, но она вообще никак не реагирует. Кстати, хотите чего-нибудь к кофе? В холодильнике, если рискнете, есть “косичка” с корицей. Она давно там лежит.

Олунд тяжело поднялся со стула и подошел к холодильнику.

– Поезд, на который “села” девочка, вышел из Свега четыре дня назад, – начал он, рыская глазами по полкам.

– На верхней, – подсказала надзирательница.

– Шестнадцать вагонов балансовой древесины. – Олунд наконец нашел “косичку”. – Из-за скатившегося бревна поезд на час задержали у водонапорной башни в Эмодалене, а потом в Море меняли локомотив, и поезд простоял там всю ночь. – Олунд положил “косичку” на разделочный стол и отрезал щедрый кусок. – Между Орсой и Бурленге одноколейка, там товарные составы часто останавливаются, чтобы пропустить пассажирские. Наш поезд перенаправили в Лудвику, потому что рельсы деформировались из-за жары, а на перегоне между Лудвикой и Стокгольмом нашлось еще с полдюжины мест, где поезду пришлось постоять. Обслуживать железнодорожные пути сейчас трудно, там масса проблем – неисправности стрелочного перевода, обрыв контактной сети… А искривление рельсов – особенно коварная штука. И на каждой такой стоянке девушка спокойно могла забраться на платформу вагона. От Свега до Стокгольма больше пятидесяти миль, большая часть пути идет через лес, но до самой сортировочной в Томтебуде никто не будет вылавливать безбилетников. Итого весь путь от Свега до Стокгольма занял около тридцати девяти часов, включая ночь в Муре.

Надзирательница, похоже, вполне удовлетворилась этими подробностями.

– Ясно… Как вы думаете, кто эта девочка? – спросила она.

– Пока не знаем. Но у нее в прошлом явно какая-то травма. Мы сегодня после обеда кое-кого ждем. – Олунд откусил булочку и снова сел. – Одного следователя из Оперативного управления, он расследует преступления против детей, – пояснил он. – Девочка явно пережила что-то страшное.

– Вроде изнасилования?

– Может быть.

– Если у вас к ней пока нет вопросов, я свожу ее хотя бы помыться. – Надзирательница встала, подошла к двери, где остановилась, и, улыбаясь, повернулась к Олунду.

– Пока я не ушла… Как это – “рельсы деформируются от жары”?

Это же и так понятно, подумал Олунд.

– В такую жару, как сейчас, пути искривляются. От этого поезда сходят с рельсов.

– Вы и к поездам неравнодушны? Не только к машинам? – рассмеялась надзирательница.

– Люблю все, что ездит, плавает или летает.

Когда надзирательница открыла дверь в камеру, в нос ей ударил сильный, трудноопределимый запах.

Пот и… как будто мята, подумала она.

Девочка подняла взгляд и, не здороваясь, уставилась на надзирательницу.

В ее глазах не было враждебности, девочка смотрела на нее спокойно и очень пристально, однако выдержать взгляд было трудно. Через несколько секунд надзирательница почувствовала себя неуютно.

В памяти всплыло непрошеное воспоминание из детства. Каникулы на Крите, встреченная в переулке бродячая собака – тощая, облезлая. Собака в упор смотрела на нее, и она, тогда еще маленькая, не знала, смотреть ли в ответ или отвести глаза. Теперь, на пороге камеры, надзирательница ощутила тот же спазм в желудке.