После беседы цесаревна Мария Александровна представила Тютчеву великому князю Александру Николаевичу, и вопрос был решен: «.. Цесаревна приказала мне переселиться во дворец во вторник 13 января, чтобы мне не пришлось приступить к своим обязанностям в понедельник, который считается тяжелым днем»[168]. Затем предстояло представление и самому императору. А. Ф. Тютчева вспоминала: «Это было двадцать пятого января, двенадцать дней спустя после моего поступления во дворец, в маленькой церкви, где обыкновенно по воскресеньям служили обедню… Я была представлена цесаревной императору Николаю в самой церкви после обедни. Он обратился ко мне с двумя-тремя вопросами, а затем вечером в театре, где я находилась в качестве дежурной при цесаревне, в маленькой императорской ложе, он в несколько приемов и довольно долго разговаривал со мной. Я была крайне удивлена, что этот самодержец, одно имя которого вызывало трепет, беседует с молоденькой девушкой, только что приехавшей из деревни, так ласково, что я чувствовала себя почти свободно… Он сказал великой княгине Марии Николаевне… что я ему очень понравилась и что оживленное выражение моего лица делало меня лучше, чем красивой. Достаточно было этих одобрительных слов с уст владыки, чтобы с самого начала прочно поставить меня в новой окружающей меня среде. Никто после этого не посмел бы усомниться в том, что я хороша собой и умна»[169].

Тем не менее ко времени появления при дворе А. Ф. Тютчевой значение фрейлин явно упало. Особенно заметным это стало после воцарения Александра II. В дневнике от 27 октября 1855 г. А. Ф. Тютчева меланхолически замечает: «Прежде фрейлины существовали ради представительства, они должны были участвовать в прогулках, присутствовать на приемах и обедах. Теперь монархи хотят быть свободны, гуляют одни, видают, кого хотят, приватно, играют в частных лиц, приглашают частным образом фрейлину, если она умеет забавлять, в противном случае ее отстраняют и предоставляют ей умирать со скуки в своей комнате или же развлекаться по-своему»[170]. И далее продолжает: «Другой вариант – это когда из фрейлины делают свою приемную дочь, становятся ее воплощенным провидением, врачом и духовником. Для этого нужно, чтобы фрейлина страдала хронической болезнью (лучше всего звучит эпилепсия), наклонностью к сумасшествию или чем-нибудь подобным. Тогда становятся ангелом-хранителем этой больной души, спасают ее от гибели до тех пор, пока это забавляет; потом, когда это надоедает, ее кидают. Но за это время молодая девушка успела сделаться хитрой, коварной, лживой. Она научилась постоянно играть какую-нибудь роль, обманывать себя и других. Цель только одна – монаршая милость, и ради этой цели все приносится в жертву: ни долга, ни привязанностей, ни интересов, ни забот у этой молодой девушки нет, но есть праздный ум и праздное воображение, которые отвечают праздному воображению и праздному уму госпожи или господина, сделавшего из нее игрушку или предмет забавы, который без малейшего угрызения совести рано или поздно принесут в жертву минутному капризу»[171].

Всегда были фрейлины, пользующиеся особым положением и почетом при дворе, что наглядно демонстрировалось подходом к «квартирному вопросу». А именно это выражалось в их проживании не на третьем, а на первом этаже Зимнего дворца. По свидетельству А. Ф. Тютчевой, такой привилегией после пожара 1837 г. пользовались шесть фрейлин. Среди них была внучка М. И. Кутузова графиня Екатерина Федоровна Тизенгаузен (ок. 1803–1888), которая с 1852 г. стала камер-фрейлиной. Мемуаристка называет также ее племянницу графиню Баранову (Марию Трофимовну; впоследствии – Пашкову), двух сестер Бартеневых (о них позже), пруссачку Элизу Раух (в замужестве Елизавету Федоровну Ферзен) и фаворитку императора В. А. Нелидову