За колонной «доджей», погромыхивая гусеницами и трубно взревывая моторами – так, что с крыш разбитых домов Бад-Шандау посыпалась мелкая битая черепица, – пошли танки. Второго «виллиса» Горшкову не дали, сказали – обойдешься одним. Все равно колонна получилась очень внушительная.

Всмотревшись в карту, Горшков отметил, что проезжать они будут мимо фермы Курта Цигеля; можно, конечно, завернуть к нему, но рев танков перепугает не только коров, но и всех несушек, урон латифундии Цигеля и городу Бад-Шандау будет нанесен внушительный: Курт больше всех сельских хозяев поставляет продуктов бюргерам.

А жаль, что нельзя заехать – неплохо было бы испить парного молочка, опрокинуть кружечку и заесть куском пышной свежей лепешки. Надо полагать, что Курт не отказал бы бывшему коменданту города. Горшков отогнул рукав гимнастерки и посмотрел на часы.

Время поджимало. Они выехали с опозданием на восемнадцать минут. Но восемнадцать минут – не восемнадцать часов, в пути это время наверстается. Горшков считал такие вещи для себя обязательными. Повернулся к ординарцу.

– Мустафа, сколько там на твоих кремлевских?

Тот сощурился хитро:

– Вы же знаете, товарищ капитан, мы опаздываем на восемнадцать минут.

– Молодец, Мустафа, – с неким восхищением произнес Горшков, – на ходу каблуки у командира откусываешь.

– С вами иначе нельзя, товарищ капитан.

Усыпляющее медленно уползала дорога под капот «виллиса» – от танков отрываться было запрещено, хотя и хотелось, сзади пофыркивали своими моторами справные «доджи», лязгали гусеницами «тридцатьчетверки», громыхали, выплевывали из патрубков черный моторный дым, артиллеристы тем временем завели песню – хорошая вытанцовывалась музыка.

Танки, пушки. На двух «доджах» стояли минометы – боевая получилась у них группа, может сломать горло сильному врагу.

Сидевший за спиной Мустафа простудно покашлял в кулак, хотя простуженным не был.

– Что-то холодно сделалось, товарищ капитан!

– Ты чего, Мустафа, намекаешь на что-то?

– Так точно, товарищ командир. – Мустафа нагнулся, сунул Горшкову под мышку фляжку, обтянутую плотной темной тканью – так называемой «чертовой кожей», из которой шьют танкистские комбинезоны, совершенно неснашиваемой, вечной. – Держите!

Капитан перехватил фляжку, открутил пробку, вспомнил, что видел у ординарца и другие фляжки – похоже, у него имелся целый набор этого добра, на все случаи жизни, оглянулся на Мустафу и одобрительно кивнул:

– За нашу великую победу!

Отпил прямо из горлышка, не наливая содержимое в колпачок – расплещется ведь, жалко, – вкусно почмокал губами: отменная штука! И взор проясняет, и сердце заставляет биться ровнее, и дыхание делает легким, покосился вопросительно на ординарца. Тот пояснил:

– Коньяк, товарищ капитан. Выдержанный.

– Ну, Мустафа! Явно в погреб какого-нибудь немецкого графа забрался.

– Никак нет. Это подарок нашего бургомистра – целых три бутылки передал вам.

– Да ну! – Горшков вновь приложился к фляжке, чмокнул губами по-мальчишески: напиток ему нравился – мягкий, горло не дерет, градусов сорок в нем есть, но они не ощущаются, пахнет коньяк солнцем… Передал фляжку Петронису. – Пранас, оскоромься!

Тот принял фляжку аккуратно, чтобы ни капли не расплескать, сделал несколько крупных звучных глотков, произнес многозначительно:

– М-да-а!

– Мустафа, божественный напиток этот храни пуще глаза, – приказал капитан, – отпускать будешь только по моему распоряжению.

Ординарец знакомо покашлял, потом повел плечами и приподнял их, будто крылья:

– Ветер просаживает насквозь, скоро в теле дырки появятся.