На самом почетном месте красовался вертеп – из какой-то альтернативной истории, где Иисус родился в Лас-Вегасе. Мария, Иосиф, ясли, сено, мычащая скотина, кланяющиеся пастухи и ликующие ангелы словно застыли в танцевальной сцене из мюзикла.

Посреди этого скопища, прямо в луче света по центру, воздевал ручки Младенец с золотым нимбом, неся человекам благоволение. Ходили слухи, что он вырезан из привозного венецианского мрамора. Чушь собачья, как потом выяснилось.

– Он из них самый подъемный, этот Младенец, – объяснил Эйч Монике, которая уже не слушала.

– Хватаем – и деру, – добавил Гудмунд. – Не носорога же кантовать. Хотя он-то здесь явный неформат.

– А потом зароем по пояс у кого-нибудь на газоне. – Эйч задрал руки, изображая, как благословляет человеков торчащий из земли Младенец.

– И вуаля! – ухмыльнулся Гудмунд. – Рождественское чудо.

Моника закатила глаза:

– А нельзя просто амфа нюхнуть, как нормальные люди?

Машина затряслась от хохота. Да, жизнь сильно наладится, когда Моника с Эйчем наконец разбегутся.

– Уже одиннадцать почти, – глянув в телефон, сообщила Моника. – Ты же вроде говорил…

И тут наступила темнота – вся флетчеровская экспозиция разом погасла в соответствии с окружным распоряжением о комендантском часе, которое соседи выбивали через суд. Даже сюда, на удаленную гравийную дорожку, донеслось огорченное «у-у-у» из припозднившихся машин, которые весь вечер тянулись мимо неторопливым потоком.

(Каллен Флетчер, долговязый и нескладный, с самого Дня благодарения до Нового года старался слиться в школе со стенами. Обычно получалось плохо.)

– Ну вот. – Гудмунд потер руки. – Теперь пусть машины рассосутся, и за дело.

– Это кража, если что, – напомнила Моника. – Они с этой экспозицией носятся, как курица с яйцом, а тут вдруг раз – и Иисус пропал…

– Вот вони-то будет, – расхохотался Эйч.

– Ага, жди! Молча в суд подадут, – возразила Моника.

– Да мы же недалеко его утащим, – успокоил Гудмунд и хитро прищурился. – К Саммер Блейдон, например, будет у них в доме хоть кто-то невинный.

Моника округлила глаза в ужасе, но потом не удержалась и хихикнула.

– Тогда нужно поаккуратнее, чего доброго, нарвемся на какую-нибудь ночную чирлидерскую тренировку.

– А кто секунду назад нас стращал судом? – поинтересовался Гудмунд.

– Я, – беспечно пожала плечами Моника. – И что? Я же не говорила, что не участвую.

– Эй! – одернул ее Эйч. – Ты к нему до утра будешь клеиться?

– Так, заткнулись все! – велел Гудмунд. – Почти пора.

Воцарилась тишина, которую нарушал только скрип ткани по стеклу: Эйч протирал рукавом запотевшее окно. Гудмунд от нетерпения дергал коленом. Машины постепенно редели, но в салоне по-прежнему стояла тишина, потому что все, сами того не замечая, затаили дыхание.

Наконец улица опустела. На крыльце Флетчеров погас свет.

Гудмунд, протяжно выдохнув, с серьезным видом повернулся назад. Эйч кивнул в ответ:

– Погнали.

– Я с вами, – подала голос Моника, убирая телефон.

– Никто и не сомневался, – ухмыльнулся Гудмунд и посмотрел на сидящего рядом, в пассажирском кресле: – Готов, Сет?

Сет открывает глаза.

Под ним по-прежнему бетонная дорожка, на которой он свернулся клубком, и все тело ломит от лежания на твердом. Несколько секунд он не может стряхнуть оцепенение.

«Сет. Меня зовут Сет».

Так странно. Он будто не помнил собственного имени до этого сна – или воспоминания – или что вообще это было? Такое отчетливое, такое резкое, что даже больно. И захлестывающий поток информации тоже причиняет боль. Не только имя. Нет, не только.