Роб замолчал и твёрдо решился не роптать более, так как Рэй постоянно рассказывал ему о мучениках, хотя Роба они не особенно интересовали – его сочувствие возбуждали в гораздо большей степени птички, которым земледельцы расставляли сети. – Ну, пойдем вниз, – сказал Рей, и оба они, взявшись за руки, стали спускаться по ветхой, тёмной, крутой дубовой лестнице.

Дети обыкновенно получали свою первую утреннюю еду в кухне ради большего удобства Кезии и ради большего спокойствия их отца. Они все садились вокруг обеденного стола, поставленного перед печкой; меньшие – на своих высоких стульях, а Роб и Рэй – на простых деревянных табуретах.

Иногда им давали на завтрак чего-нибудь горячего, и в это утро перед каждым из них была поставлена чашка кипятка с молоком и с ломтем хлеба, к которому в виде десерта Кезия прибавила ещё мёд, «потому что уже скоро будет праздник Рождества Христова» и теперь, как она говорила, уже двадцать третье число декабря.

Рэй взглянул на хлеб с мёдом.

– Это мне?

– Да, милый, конечно, – ответила удивлённая Кезия.

– И я могу есть или не есть это, как мне вздумается?

– Разумеется, дорогой мой! Что это ты так вытаращил на меня глаза, Рэйди? Это нехорошо.

Но у Рэя перед глазами было искушение, которое тяжело отзывалось в его душе. Его одолевал голод, и у него был аппетит здорового семилетнего деревенского мальчика; но его воображению представлялись в эту минуту птицы, умирающие от холода и голода. Он встал, взял свою порцию хлеба, взглянул на своего брата и пошёл к кухонной наружной двери. Роб, с повисшими на ресницах слезами, решительно схватил со стола свой кусок и последовал за братом. Нянька не заметила их ухода, потому что в это время стояла, повернувшись к ним спиной, и кормила двух малюток, девочек-близняшек.

– Пусть папа заколотит нас до смерти, но зато Бог не рассердится на нас, – сказал Рэй спокойным голосом, с такой торжественностью и уверенностью, как истый мученик. Затем он принялся крошить свой хлеб и разбрасывать его вокруг себя по снегу.

Роб, не будучи в состоянии противостоять искушению, откусил от своего ломтя порядочный кусок, потом принялся раскидывать остальную часть ломтя птицам.

Вдруг над их головами из форточки окна раздался грозный голос их отца:

– Я уже вам сказал, чтобы вы не смели бросать зря хлеб, непослушные, дрянные мальчишки! Ведь вы знаете, что моё слово – закон!

– Пусть он убьёт меня, если хочет, но я сделаю по-своему, – прошептал чуть слышно побледневший Рэй своему брату.

Роб нахмурил брови и смотрел мрачно.

– Да разве это значит бросать хлеб зря? – сказал он. – Ведь если бы мы сами съели этот хлеб, так он был бы давно в нашем брюхе, а теперь его съедят птички.

Между тем все птицы, сидевшие на ветвях боярышника и на соседнем плетне, со всех сторон слетелись к разбросанному корму и принялись жадно клевать его с весёлым щебетаньем.

Дети услыхали шаги отца, спускавшегося вниз по лестнице и зовущего Кезию.

– Джон Стивенс, рубя дрова, сильно поранил себе руку и теперь находится при смерти, – говорил он. – За мной сейчас присылали, и я должен отправиться к нему; позовите этих негодных детей в комнату и заприте их в классной; я накажу их уже по моём возвращении…

– Слушайте, ваше преподобие, – сказала испуганная таким приказанием Кезия. – Да как же вы отправитесь в такую метель? Ведь Джон Стивенс живёт отсюда по крайней мере милях в шестнадцати.

– Конечно, я должен буду идти пешком, потому что на лошади там не проедешь, отвечал священник торопливо. – Это ничего; дойду как-нибудь. Так заприте же обоих мальчишек и не выпускайте их на двор до моего возвращения.