− Безусловно, петербургские модные дома – главные в России, − щебетала Ольга Андреевна. – Москва таким количеством домов похвастаться не может. Самые знаменитые, разумеется, Дом Бризак, Дом Гиндус и Дом Ольги Бульденковой, но, увы, их отличает элитарность. Дом Бризак, к примеру, является поставщиком Двора и высочайшим повелением императрицы обслуживает не принадлежащих ко двору лишь двух клиенток – Анну Павлову и Анастасию Вяльцеву.

Простая, добротная женщина Василиса Ивановна Мищенко имела самое простое происхождение, которое выдавало её во всём. Сказочные рассказы своей собеседницы она слушала с едва скрываемой завистью к блестящей княгине. Но Ольга Андреевна, упиваясь своим превосходством, продолжала разговор:

− Третьего дня были с Петей с визитом у Соловьева, так его супруга хвасталась Елецкими льняными кружевами. Я же предпочитаю брюссельские, о чём и поведала. На что Соловьева принялась мне объяснять, что наши кружева намного лучше. Она никак не возьмёт в толк: зачем заказывать кружева в Брюсселе, когда Елец совсем близко. Но помилуйте, это нелепо ровно так же, как если заказывать самовар в Париже, − рассмеялась Ольга Андреевна.

На другом же конце стола разговор шёл куда менее беззаботный и совсем безрадостный. Последний год все мысли и разговоры мужчин занимало только одно – Русско-японская война.

− Вот, Митрофан Спиридонович, сегодняшний выпуск, − Петр Иванович протянул Мищенко газету. – Первая полоса: японцы заставили отступать русскую армию.

− Да что там, Петр Иваныч, какая могёть быть война в такой дали от центров. А ещё это восстание, мать его в душу, − махнул широкой ладонью Митрофан Спиридонович. – Сам же сказывал, что в столице делается.

− Да-да, а как всё начиналось. В начале войны никто не оставался равнодушным. В общественности преобладало настроение, что на Россию напали и необходимо дать отпор. Я был тогда в Петербурге, Митрофан Спиридонович. И в столице самостоятельно возникали невиданные патриотические манифестации, да что там столица – газеты писали, что нечто подобное проходило по всей империи. Даже учащаяся молодежь со своими революционными настроениями приходила к Зимнему с пением «Боже, Царя храни!» И что возле Зимнего произошло теперь, всего год спустя? Вспомнить страшно.

Петр Иванович погрузился в неприятные воспоминания кровавого воскресенья, сменившиеся мыслями о войне и любимом друге Михаэле Нейгоне. Где он сейчас? Что с ним? Петра Ивановича больно ранила собственная беспомощность, невозможность находиться там, на поле боя. Он ненавидел своё теперешнее положение инвалида-затворника, изменить которое был не в силах.

Но все эти мысли оказались недолгими. Возле входной двери зазвонил колокольчик. Служанка Маша открыла дверь, и с завывающей вьюгой, отряхиваясь от снега, в дом вошёл почтальон.

− Петру Ивановичу из Москвы, − сказал он, протянув конверт.

Развернув письмо, Петр Иванович тут же узнал почерк своего дядьки Василия Саввича Краснова. Извинившись перед Митрофаном Спиридоновичем, он направился в свой кабинет, но уже на ступенях лестницы замер как вкопанный.

«Здравствуй, Петенька! Здравствуй, мой родной!

С самого утра сегодня за окном дождь. Будто небо оплакивает со мной гибель любимого зятя. Месяца не прошло, как не стало с нами Саши, а непутевая дочь моя уже умчалась с очередным прохвостом. Ну, да Бог ей судья! Спасибо уже за то, что оставила мне внука. Всё бы ничего, воспитал бы не хуже других, да только чувствую, как силы меня оставляют. Совсем уж я старик стал, голова, слава Богу, не жалуюсь, а вот ноги подводят, да сердце шалит. Умирать не страшно, душа у меня не загажена, долгов не нажил, но Егорка один остаётся. Чувствую потрепанным своим сердцем, что Настя моя уже не вернётся. Вот и пишу тебе с просьбой: не оставляй Егора! Возьми в свой дом, воспитай, как когда-то я тебя воспитывал. Такова будет к тебе моя последняя просьба. Храни тебя Господь!