. В любом случае, если говорят, что «борьба» идет между людьми и Богом, это создает дальнейшие трудности, поскольку «Бог на небесах, а человек на земле, и поэтому расстояние между ними слишком большое», чтобы вести борьбу, – тем не менее, поскольку они оба сведены вместе в молитве, отсутствует и возможность «борьбы», так как, «если человек полностью сдается в молитве, он не борется, но если он не сдается вообще, то он не молится, даже если бы он стоял в молитве на коленях день и ночь»[115]. Итак, Керкегор спрашивает: «Кто этот молящийся, который борется в молитве с Богом и, следовательно, в то же самое время сохраняет отношение глубокой и душевной приверженности Богу, потому что он молится, но и также настолько отделен от Бога, что способен бороться?»[116] Такой человек будет иметь, по меньшей мере, достаточно веры в благость Бога, чтобы хотеть бороться с Ним, а не против Него и желать видеть исполнение воли Бога в жизни людей. Что касается специфического содержания его молитвы, то оно может быть чрезвычайно разнообразным: счастье любимого человека или его собственное счастье рядом с любимым человеком, исполнение желания или избавление от чувства прошлой вины. Если вначале действительно подразумевается, что тот Бог, которому творится молитва, и благой, и любящий (а зачем стали бы мы молиться какому-то Богу, который не добрый, не любящий и, возможно, не благосклонен к нам?), чего тогда добивается тот, кто молится? Это, как полагает Керкегор, «повод ясно выразить Богу, искренне объяснить ему, что благотворно для того, кто молится, по-настоящему запечатлеть это в своем уме, действительно получить его согласие на желание»[117].

Прежде чем идти дальше, давайте сделаем паузу, чтобы рассмотреть внимательнее тип молитвы, о котором здесь говорит Керкегор. Ясно, что это не тот тип молитвы, в которой просят о каком-нибудь одолжении, и дальше идет перечисление по списку. Скорее, он имеет в виду ситуацию, когда человек, так сказать, поставлен на колени каким-то тяжелым положением или какой-то личной проблемой, относительно которой – возвращаясь к тому, против чего возражал Кант относительно молитвы, – молящийся чувствует невозможность сделать то, что должен сделать, и, возможно, даже невозможность решить, что же он должен сделать. Следовательно, молитва состоит в том, чтобы попытаться выяснить это и понять, как следует относиться к его проблеме и, конечно, к себе самому. Это вид молитвы «Чего ты хочешь от меня, Господи?» или «Что теперь – что еще – я могу сделать?»

Однако мы могли бы спросить, что делает это молитвой? Что отличает ее от простой попытки ясно думать о своей ситуации и себе самом? Возможно, то, что слова, произносимые в молитве, обладают качеством, которое Франц Розенцвейг назвал «призывательностью», состоящей в том, что вы говорите их, «обращаясь» или «как будто» обращаясь к «кому-то». Не просто: «Интересно, что же мне думать о Х?», а так: «Что я должен думать или делать в отношении Х?» И обратите внимание: в последнем случае дело не просто в том, что слова обращены (как будто) к другому, а в том, что «я» само вовлечено в активное участие совершенно иным образом. Это не полуотрешенное взвешивание вариантов выбора, а неявное указание на свою полную готовность к любому требованию, которое мог бы содержать ответ. И, возможно, независимо от того, упоминается Бог или нет, именно это качество «призывательности», взывание с целью обрести понимание себя, которое собственное «я» не способно дать само себе, делает то, что здесь происходит, молитвой, а не просто актом размышления. И, независимо от того, обращена ли молитва к Богу, «космосу» или просто «положению вещей», вопль молящегося «я» выражает его желание быть в согласии с силой, превышающей это «я»: знать себя как угодного Богу и благосклонно принятого Богом, если оно молится именно Богу.