– По вдохновению. Умею. Когда во сне, когда наяву. – Она смеялась, любуясь им. Волны ее светлых волос накрывали изголовье ложа. Григор играл ими и вдыхал их тонкий аромат – вместе с цветочным запахом в сердце его проникала весна. Дым и пламень боя уходили прочь.

– Ты моя золотая награда. Чем же я заслужил твое сердце?

– Сам догадайся.

– С каждым днем ты все прекраснее.

– Это твоя сила отражается во мне. Как в озере. Чем лучше ты, тем лучше я, разве не просто?.. Будешь есть?

– Ни есть, ни пить, пока ты меня ласкаешь.

– Тогда останешься без ужина! – вскочила она легко, как лань.

Григор потянулся, пытаясь удержать ее за белую рубаху и хоть мельком увидеть запретные ноги Дайринки. Куда там – вмиг одернула подол, нахмурилась и пригрозила:

– Ни-ни. Берегись – удачу отниму.

Такая она, Дайра. Казалось бы, до волоска на коже знакома, целована, но всегда в ней остается секрет – да если б один!.. Словно Эрот, вся при свете не покажется. Но – если такова воля милой, это нерушимо.

Лампу она гасила сама.

– Что тебе покажет вещий сон?

– Кто знает?

– Вот бы – новый корабль!..

«Глупый. Хочу – тебя, чтоб и во сне не разлучаться…»

Но приснились корабли – старые, тяжелые венецианские галеры. Мерно взмахивая рядами весел, под гулкие удары барабанов шли они в виду кадорских берегов, издавая медный трубный рев и сизо дымя фитилями орудийных пальников.

Плыла война.

Вилла, где обосновались командиры звена «Кадори», принадлежала местному потомственному дворянину.

В Морее уйма лиц благородного звания, почти как в Италии, и столь же гордых. Одни опоясались мечами еще в эпоху Каролингов, другие возводят род к рыцарям Нормандской Роты, застрявшей тут при Четвертом крестовом походе, третьи – к венецианским нобилям, сумевшим ужиться с островными славянами.

Обеш (читай – барон), владевший виллой и участком, терпел постой оккупантов ровно три недели, пока веселые лейтенанты не предложили деньги за право пользоваться его винным погребом. Оскорбился! «Разве я трактирщик, чтоб торговать хлебом-солью?» Велел сложить вещи в старомодный экипаж и высокомерно отбыл в порт, а оттуда в Испанию. У средиземноморской знати по всем берегам родня и замшелые особняки с пыльными портретами и потертой мебелью.

Теперь лейтенанты курили у высокого окна, забрызганного снаружи нескончаемым зимним дождем, и поминали обеша добрым словом:

– Скукота без старикашки.

– Ворчлив был черт, но подпоить вечерком – заслушаться можно.

– Да, говорун… Сказочник! – посмеивался силач Франко Де Лука, старший в звене. – Как Франц Иосиф ему руку жал, шпагу вручал, как он с императрицей Сисси[8] прогуливался – верю, но что он сочинял про Морею – басни.

За окном вечерело. Погода была нелетная – на море волнение пять баллов, восточный ветер-леванат гнал низкие тучи. Тускло, серо, промозгло… Волку в пасть эту гнилую зиму Адриатики! В темнеющем саду перистые листья серебристых акаций тряслись под частыми каплями дождя. Пора цвести пушистым желтым шарикам на их ветвях, да холода не дают. Что за свинство!

– Франко, а если я вместо тебя возьму отпуск? Давай поменяемся – сначала я…

– На родину, к девчонкам? С местными не ладится?

– Дикарки, гайдуцкое семя… – с деланым презрением цедил младший. – Все язык понимают хоть сколько-то, а заговоришь, сразу: «Не разумием веницки!» При чем тут «веницки»? Я миланец!

– Мы все для них – веницы. Тебе ж дали разговорник? Учи!

– Еще чего. Пусть привыкают к хозяевам. По разговорнику только партизан допрашивать – «Кто твой командир?», «Сколько вас в отряде?», «Где англичане?».