Это не грязь.

Точно не грязь.

Это кровь.

Уже не свежая – ей несколько часов. Но это совершенно точно она.

В коридоре что-то рухнуло, и в тишине темной комнаты мне померещилось вдруг, что это закрылась за мною дверь, отделяя от солнечного живого мира, и я подпрыгнула, отчаянно молясь, чтобы никто меня тут не обнаружил.

В ушах зашумело, руки затряслись. Я уже готова была броситься в драку, если кто-то…

Но нет.

Дверь была также приоткрыта, никого не стояло за спиной, и мужчины, страшного, пугающего мужчины рядом не было. Его вообще, казалось, не было в доме…

Я быстро выскочила из комнаты, схватила сына за руку и практически бегом поспешила вниз, в деревню, к людям, прочь.

— Ну вот и я говорю: как такое возможно, как возможно? — на большом стихийном рынке, раскинувшемся на площади, ярком, пестром, бурлящем, со всех сторон жужжали разговоры. В одном конце – о строительстве домов, в другом – о погоде, и все это сплеталось в одно большое многоголосье света, цвета, запахов. Мы с сыном прошли вперед, не задерживаясь особо у прилавков, все больше удивляясь такому укладу – как городским жителям, все происходящее тут казалось нам немного сюрреальным, больше похожим на выставку, мероприятие, перфоманс.

И все же мы здесь были не чужими – во мне постепенно отзывалось это воспоминание о ярмарках выходного дня, когда большая площадь в центре становилась базаром, местом для обмена сплетнями и последними новостями. И запахи, запахи казалось, были совсем такими же: и приятная роскошь меда, и резкий, острый до слез запах сена, и манящий аромат свежих булочек с корицей.

У последних мы и задержались с Энком. Владелица прилавка, слишком полная, слишком яркая, выбивалась из местной массы жителей манерой бурно артикулировать, но это и привлекало. Сейчас она была немного возмущена, но также и немного напугана – под бравадой яркого румянца негодования чадил страшок. Еле заметный, припрятанный ото всех.

— Как же такое возможно, как возможно? — обратилась она и к нам, вовлекая потенциального покупателя в беседу.

— Что–то случилось? — внимательно приглядываясь к ценникам под пышными булками, прожаренными рогаликами, покрытыми блестящей молочной глазурью пирогам, спросила без особого интереса. Энк сильнее сжал мою ладонь, разделяя желание наброситься на все это многообразие сладкой красоты.

— Ну как же, вы не слышали? — глаза ее загорелись, в них промелькнуло: ну да, новенькие, что с вас взять, но тут же потухло от моего слишком быстрого, колкого взгляда. — Кто-то пробрался в мой дом, представляете? В сарай. Утащил козленка!

Я вздрогнула. Какая-то неясная мысль промелькнула в голове, скользнула холодком вдоль позвоночника.

— Открыл сарай человек, а вот задрал козленка… — она сделала большие глаза, и зрачки ее расширились, полностью закрыв зеленую радужку. — Весь двор был в его крови, весь двор! Страшно-то как! Страшно!

Дородная матрона заквохтала, заламывая руки, и я с трудом оторвала взгляд от манящей выпечки.

— Закрывай получше сарай, — донеслось дребезжащее из-за спины. — И никакой козленок от тебя не сбежит.

— То-то ты, старая, все знаешь! — поджала губы женщина. Сложила полные руки на груди, от чего, казалось, стала еще больше. И тут же поджала губы. — Что ты хотела? Бери рогалики, самые свежие, и сахарной пудрой посыпала только что.

— Возьму, возьму, — к прилавку протиснулась невысокая пожилая женщина. Полы ее широкой шляпы скрывали лицо, но пахла она чем-то давно забытым, приятным, спокойным, и от того мне изо всех сил захотелось увидеть ее образ целиком. Сухой морщинистой рукой она выбрала два рогалика, сложила в крафтовый пакет и повернулась к нам с Энком. — Это вам, малыши, угощайтесь.