А я и вправду читал все эти книги. Мне было двадцать два года, и я отучился полсрока в аспирантуре, занимаясь биохимией. Сначала я хотел быть врачом и поступил на начальную медицинскую программу в Университет Дьюк в городе Дурхем; отзанимался там два года, а потом понял, что клиническая медицина совершенно не соответствует моим интеллектуальным запросам: она не предоставляет никакого пространства для творчества. Тебе надо просто запомнить какой-то набор фактов, а потом механически применять их к замечательным и ничего не подозревающим людям. Я это воспринял не иначе как возведенный в культ аналог работы сантехника. Кроме того, я понял точно: обращаться так с живыми людьми нечестно. Поэтому я ушел из Дьюка и вернулся домой (отец служил в ВВС, и они с мамой жили на оффутской базе ВВС рядом с городом Омаха в Небраске). Я выбрал себе две специальности (по биохимии и биологии) и поступил в линкольнское отделение Университета Небраски[17]. Мне казалось, что биохимия, по крайней мере, дает простор для творчества: там можно было заниматься исследованиями, сделать какое-то открытие, добыть новую информацию, разрабатывать новые идеи, новые подходы, а не просто бездумно копировать то, чему меня обучили.

И все-таки эта область не затронула моего сердца, пусть я и окончил курс с отличием. Биохимия, медицина и естественные науки в целом просто не имели отношения к вопросам, которые стали приобретать для меня первостепенное значение. Я имею в виду такие несуразные вопросы, как: «Кто я такой?», «В чем смысл жизни?», «Зачем я здесь?».

Подобно Трейе, я искал что-то такое, чего наука попросту не могла мне предоставить. Я принялся настойчиво исследовать великие религии мира, философские и психологические учения, и восточные, и западные. Я прочитывал две-три книги в день, пропускал занятия по биохимии и избегал лабораторных работ (там, кстати, надо было делать что-то поистине омерзительное – например, разрезать сотни коровьих глаз, чтобы исследовать их сетчатку). Непостоянство моих интересов серьезно обеспокоило преподавателей, которые подозревали, что я собираюсь заняться чем-то плохим – в смысле ненаучным. Как-то раз, когда я должен был прочитать перед преподавателями и студентами доклад по биохимии на какую-то завораживающую тему, что-то вроде «Фотоизомеризация родопсина, изолированного от внешних сегментов палочек сетчатки жвачных животных», я вместо этого выступил с двухчасовым докладом, вызывающе названным «Что такое реальность и что мы о ней знаем?», в котором содержались язвительные нападки на методы эмпирической науки. Преподаватели, сидевшие там, слушали меня очень внимательно, задавали множество умных и проницательных вопросов и прониклись последовательностью моих рассуждений. И вот когда я наконец закончил выступление, из дальнего угла раздалась реплика, произнесенная шепотом, но так, что все ее услышали, и она, похоже, резюмировала реакцию всех присутствовавших: «Фу-ух! Ну а теперь вернемся к реальности».

Это было действительно остроумно, и все мы рассмеялись. Но, увы, то, что говоривший понимал под реальностью, было реальностью эмпирической науки, – грубо говоря, тем, что может быть воспринято органами чувств человека или их искусственными продолжениями (микроскопами, телескопами, фотографическими пластинками и т. д.). Все, что лежит за пределами этой узкой сферы, что так или иначе касается человеческой души, или Бога, или вечности, объявляется ненаучным, а следовательно, нереальным. Всю свою жизнь я изучал науку только для того, чтобы прийти к неприятному выводу: она не то чтобы неверна, но чудовищно ограничена и замкнута в очень узкой сфере. Если человеческие существа состоят из материи, тела, разума, души и духа, наука сносно разбирается только в материи и теле, но очень слабо – в разуме и совершенно игнорирует и душу, и дух.