В рассказе о прошлом рассказчик занимает определенную дистанцию к первоначально пережитым событиям. Первичные пласты пережитого опыта закрываются фильтром новой перспективы меняющегося рассказчика, «затираются» неоднократным рассказыванием, спровоцированным различными контекстуальными задачами. Вследствие этого они не отражают «тогдашний» мир – это модели или миметические отображения нашего понимания мира на основе наших ожиданий, опытов, потребностей. Тому много оснований: двойная перспектива времени рассказывания, конструктивизм воспоминаний, влияние ситуации рассказывания и интерактивность процесса рассказывания.

Конструктивизм (или усилия рассказчика) воспоминания возникает при различении произошедших событий, как мы их тогда пережили, от того, как мы сегодня о том нашем пережитом Я вспоминаем и как об этом рассказываем. В зависимости от контекста («здесь и теперь» рассказа) возникает форма рассказа, продиктованная:

институциональными характеристиками ситуации рассказа, которые задают определенные роли и функции рассказчика;

коммуникативными целями как рассказчика, желающего вызвать определенные последствия своим рассказом, так и слушателя, своими ожиданиями соучаствующего в рассказывании;

ситуативными и прочими конвенциями рассказа, которые своими рамками вызывают типические рассказы, их нарративный репертуар.

Рассказывание, как только оно вырывается за пределы внутреннего монолога, становится коммуникацией, интеракцией со слушателем. Тем самым наш рассказанный опыт больше не наша частная конструкция. В этом смысле даже обращение к себе в дневнике содержит компоненты Me в смысле концепции Дж. Мида. Слушатель репрезентирует для нас, как для рассказчиков, социальный горизонт нашей истории, выполняя важные функции социального признания. Уже в процессе рассказа автор ориентируется на понимание, развивая соответствующие стратегии. Ф. Шютце [Schuetze, 1984] назвал их когнитивными фигурами спонтанного рассказа, выделяя содержательно следующие:

представление рассказчика как носителя биографии и других персонажей истории;

информацию о месте, времени и ситуативных обстоятельствах, необходимых для понимания происходящего и его значения;

передачу цепочки событий и опытов, в которой автор тематизирует внешние и внутренние аспекты пережитого:

биографические схемы действий;

институциональные образцы жизненных путей;

кривые жизненных путей;

процессы перемен;

погружение происходящего и персонажей в мир с определенными свойствами и правилами;

передачу автобиографического гештальт-опыта, который проявляется в пересекающихся взаимосвязях рассказа и оценках.

Наряду с когнитивными фигурами рассказчик следует поддержанию динамического принципа упорядочения повествования – цугцвангам (принуждающим рассказчика шагам) конденсирования/уплотнения, детализации и создания гештальта, целостного образа. Итогом этой титанической, но малозаметной работы становится постулированная Ф. Шютце гомология пережитого рассказанному [Schuetze, 1983] как максимальное приближение к структурам проживаемого опыта, «выращивание» нарративности в отличие от описательности, уводящей от событий, их переживаний и соответственно значений.

Рассказывание – не только когнитивная конструкция и коммуникативная стратегия, оно также провоцирует эмоции, презентирует их как акт замещения в прошлом. Разумеется, здесь необходимо развести описания эмоций или их тематизации и собственно выражение эмоций. Под последним, в отличие от фактически пережитого, подразумевается реинсценирование аффектов в контролируемой форме. Репрезентация действительности рассказчиком через действия