И я верил в это... глубоко верил...

А могло ли быть иначе? Если жизнь заканчивается с потерей несчастного дряхлого тела, то воздаяние за нее слишком жестоко. Я плакал в уединенной ложе дворцовой церкви, сам поражаясь собственным слезам. Неужели моя вера так поверхностна? Увы, мои слезы выдали ее слабость.

Ибо если мертвые не воскресают для иной жизни, значит, не мог вознестись и Христос. Отсюда следует и то, что умершие в христианском братстве потеряны безвозвратно. Если Спаситель дарует нам надежды только в этой жизни, то все люди, увы, достойны жалости.

Мне не следовало плакать о горькой жизни Екатерины, если я искренне полагал, что и малая толика той горечи угодна Богу, а ныне десятикратно вознаграждена высшим блаженством.

Я стал лжецом, более того, лицемером... Нет, меня обуревали сомнения. А это другое дело – они не исключают честности. Даже апостол Петр сомневался.

«Господи, Всемогущий и Предвечный, молю Тебя, избави душу мою от сомнений, ибо они жгут и терзают меня гораздо сильнее, чем ножная язва. Молю, Господи, избавь меня от них, иначе жизнь моя станет невыносимой...»

Снизу донесся слабый шорох, чей-то голос бормотал неразборчивые слова. В церкви кто-то молился. Я решил покинуть свое тайное убежище. Сумрачное уединение не принесло мне желанного облегчения, напротив, я чувствовал себя еще более подавленным и встревоженным. Возможно, другим будет дано успокоение, которого не удалось обрести мне.

Спускаясь по лестнице с длинной галереи, я услышал, как открылась дверь, и, обернувшись, заметил фигуру, тихо выскользнувшую из часовни. Это была Джейн Сеймур, она брела по коридору, вытирая глаза. Немного погодя она присела на подоконник. Ее затуманенные слезами глаза блуждали по каменным плитам пола.

Я тихо подошел к ней. Заметив мое приближение, она подняла голову, и я увидел покрасневшие веки и кончик носа. Джейн попыталась улыбнуться, словно улыбка могла скрыть следы слез.

– Госпожа Сеймур, – сказал я, присаживаясь рядом с ней без разрешения, – могу я помочь вам? Вы чем-то огорчены?

– Да, огорчена, – призналась она, комкая в руках носовой платок. – Но никто не в силах помочь мне.

– Может, вы все-таки дадите мне шанс? – спросил я, радуясь возможности отвлечься от мыслей о Екатерине.

– Я хочу покинуть двор, – вдруг выпалила Джейн, – как только дороги станут проезжими. Если ваше величество будет столь милостив, чтобы позволить мне...

– Но почему?

– Видимо, дворцовая жизнь не для меня, – прошептала она. – Я думала, что все еще может измениться, но теперь надежды нет. Я ждала... простите меня, ваше величество... надеялась, что сюда вернутся вдовствующая принцесса и леди Мария. Я молилась за них... – с запинкой произнесла она, – молилась, чтобы они дали присягу, и тогда... Но этого уже никогда не будет. И еще мне очень жаль ко... принцессу Екатерину.

Не в силах сдержать рыдания, она вновь опустила голову и закрыла лицо руками.

Слезы обожгли мне глаза, словно за компанию.

– Мне тоже, – признался я, досадуя, что мой голос слегка дрожит, обнял девушку за плечи и добавил: – Я тоже скорблю о ней. И, Джейн, – я нерешительно помедлил, – меня очень тронуло, что вы осмелились скорбеть о ней, открыто оплакивать ее кончину.

Добродетельная Джейн, как все искренние и добрые люди, недооценивала окружавшие ее силы зла.

Она кивнула. Слезы по-прежнему струились из ее глаз, хотя она старалась сдерживать их.

– Знаете, Джейн, когда умерла моя мать, мне показалось, что в жизни моей никогда больше не будет любви и красоты, – сказал я. – Я чувствовал себя очень одиноким. Я уже был знаком с принцессой Екатериной, доброй и любящей, но, погруженный в свою скорбь, ничего не видел вокруг. Представьте растерянность и бессилие обманутого ребенка... Не позволяйте горю ослепить вас. Грешно позволять несчастью грабить нас дважды.