– Я не могу, – ответил он. – Не имею такого приказа.

– Вы должны, – упорствовала она. – Ради приезда сюда я вынесла немалые тяготы, заблудилась и едва не угодила в лапы разбойников. Я благородная дама и не могу больше рисковать жизнью, дожидаясь, пока вы получите приказ. Впустите меня немедленно!

Должно быть, ее изысканная речь благодаря звонкому голосу легко перелетела через илистую ледяную воду рва.

По-рыцарски смущенный Бедингфилд покорно опустил подъемный мост и позволил даме пройти.

Шапюи уехал, передав заботу о Екатерине в преданные руки Марии де Салинас. Больная выглядела значительно лучше. Ее силы восстановились настолько, что она смогла даже причесаться и уложить волосы. Екатерина долго беседовала со своей давней подругой. Однако посреди ночи тошнота и боль вернулись учетверенными. Послали за исповедником, и он сразу понял, что она не доживет до рассвета, до первой службы. Согласно церковному уставу, исключения для соборования допускались в случае неотвратимой смерти. Но Екатерина, никогда не пытавшаяся приспособить законы к человеческим нуждам, запретила священнику проводить обряд и в полубредовом состоянии процитировала ему запрещающие заветы святых отцов. Она упрямо заявила, что дождется утра.

Господь предоставил ей такую возможность. На рассвете она исповедалась, получила причастие и продиктовала два письма. Одно предназначалось императору. Его содержание мне неизвестно. А второе – мне. Я получил его через несколько дней.

Восьмого января она прожила до двух часов дня. В десять часов утра Екатерину соборовали, а потом ее голос обрел четкую ясность, и она молилась до полудня за здравие Марии, за спасение душ всех английских подданных и особенно за душу «заблудшего супруга».

Екатерина умерла. Сколько я себя помню, она была частью моего мира, вторым голосом в полифонической мелодии моей жизни. Мне не исполнилось и семи лет, когда я узнал об испанской принцессе, будущей королеве Англии, – о ее приезде судачил весь двор.

Я старался не вспоминать ее юные годы. Пытался сохранить в душе образ упрямой, непокорной, мятежной старой женщины. Ее сморщенные, усохшие губы; ее вечные придирки и опасения, от которых на лбу между бровями прорезались две строгие параллельные морщины; ее уродливые и нелепые головные уборы и расплывшуюся фигуру, спеленатую в грубую власяницу...

Одержимость нравоучениями, политическая двуличность, изменнические письма императору, папские интриги и показная привязанность... Список преступлений Екатерины множился, закручиваясь в свиток...

Однако непрошено всплывали иные картины: смеющаяся жизнерадостная молодая принцесса, глаза которой искрятся любовью; молодая мать, гордая музыкальными способностями Марии; пылкая новобрачная, стремящаяся подарить мне наслаждение и удовольствие, готовая танцевать в своих покоях в серебристом карнавальном костюме, празднуя Двенадцатую ночь, – сама она считала это глупой затеей и все же подыгрывала мне, делая вид, что не узнает меня, когда я отплясывал с ней в турецком наряде...

Она была законной спутницей моей молодости и, умирая, унесла ее с собой. Наши утраченные дни засверкали вдруг с небывалой яркостью.

Я оплакивал испанскую принцессу, досадуя, что ее жизнь прошла столь печально. И теперь уже не осталось надежды на лучшее, возможности что-то изменить.

Во что же я верил тогда? Вероятно, в то, что она перешла в иной мир, где подобные размышления бессмысленны. Она пребывала в блаженстве, обрела некую духовную форму, перестав быть испанской принцессой, прожившей полвека ущербной болезненной старухой. Ее ждет другое, заманчиво бесконечное бытие. Тело Екатерины еще подвергалось вскрытию и бальзамированию, а бессмертная ипостась уже парила в небесах, вознагражденная божественными дарами, коих я никогда не смог бы ей преподнести.