Миссис Дафф помолчала, словно заново переживая все, что случилось с ней за последние дни. Муж ее погиб, сын тяжело болен, прикован к постели и изолирован от мира; он слышит и видит, но не говорит и не в силах передать окружающим тот ужас и боль, которые, должно быть, его терзают.

– Я постараюсь рассказать вам что-нибудь о нем, – произнесла Сильвестра. – Достаточно трудно… судить о том, что может быть вам полезно. – Она повернулась и, пригласив Эстер следовать за собой, вышла из комнаты и направилась через прихожую к лестнице. Остановившись перед нижней ступенькой, сказала: – Боюсь, что из-за обстоятельств этого несчастного случая нам еще придется отвечать на вопросы полиции. Не думаю, что они станут беспокоить вас, поскольку вы, естественно, ничего не знаете. Когда Рис снова заговорит, он расскажет всё, но, конечно, им не хочется ждать. – Она помрачнела. – Не думаю, что они когда-нибудь узнают, кто это сделал. Скорее всего, просто шайка безымянных бандитов, а трущобы не выдают своих. – И миссис Дафф стала подниматься по лестнице, вскинув голову и держа прямо спину, но в ее движениях не было жизни.

Эстер шла за ней и думала о том, что эта женщина едва сбросила оцепенение, вызванное шоком, и только сейчас начинает осмысливать детали случившегося и возвращаться к реальности. С ней самой происходило то же самое, когда она узнала о самоубийстве отца, а через несколько недель от одиночества и отчаяния умерла ее мать. Эстер тогда интересовалась подробностями произошедшего, но в то же время не верила, что человек, виновный в крахе ее семьи, будет схвачен.

Однако теперь это в прошлом, и все, что отложилось в памяти, – лишь ее понимание особенностей подобных скорбных состояний.

Дом у Даффов был очень большой, с современной мебелью. То, что Эстер видела в столовой и сейчас в прихожей, изготовили уже после восшествия на престол правящей королевы[1]. Она нигде не заметила избыточного изящества георгианского периода или эпохи Вильгельма IV. Повсюду висели картины, стены покрывали декоративные обои, гобелены и тканые ковры, за стеклом размещались цветочные композиции и чучела животных. К счастью, и прихожая, и лестничная площадка наверху были достаточно просторными, и ощущения замкнутости не возникало, хотя Эстер не находила данный стиль уютным.

Наверху Сильвестра открыла третью дверь и, секунду поколебавшись, пригласила сиделку следовать за ней. Комната оказалась совершенно не похожей на то, что Эстер уже видела.

Через высокие окна, обращенные на юг, дневной свет падал на почти голые стены. Значительную часть помещения занимала большая кровать с черными резными столбами; на ней лежал бледный молодой человек, и его чувственное, угрюмое лицо покрывали пятна сине-черных кровоподтеков. В некоторых местах еще виднелись корки засохшей крови. Зачесанные на одну сторону волосы, черные, как у матери, падали на лоб. Из-за синяков, обезобразивших лицо, и боли, которую он, должно быть, испытывал, понять его эмоции было трудно, но на Эстер он посмотрел с выражением, похожим на недовольство.

Это не удивило ее. Она вторгалась в очень глубокие личные переживания. Здесь она была чужой, и все же он будет зависеть от нее в своих самых интимных нуждах. Она станет свидетельницей его страданий, но будет отстранена от них, сможет приходить и уходить, видеть, но не переживать. Рис был не первым ее пациентом, которому предстоит пройти через унижение, эмоциональную и физическую обнаженность на глазах у того, кто всегда прячется за одеждой.