— Ты могла просто вернуться домой. Как это делают все семьи, когда ругаются. Они возвращаются домой и разговаривают.

— Почему ты просто не позвонил? — стону, стиснув ноющие виски.

— Снова я, любимая? А ты где, родная моя, в наших отношениях? В недоверии, подковерных играх и постоянных эмоциональных качелях? Представляешь, я тоже хочу получать отдачу. Чувствовать себя не кошельком и надзирателем, а мужчиной.

— Я правда хотела поговорить, — шепчу, уже сама не особо себе веря.

— И для того, чтобы со мной поговорить, тебе потребовалось, чтобы отец повис на грани жизни и смерти, а ребенок чуть не погиб, так и не родившись?

Все, что произносит Шершнев, попадает четко в цель.

Он так прав, что самой становится жутко.

Неужели все настолько плохо?

Я не способна просто быть с ним?

— Алгоритм с годами не меняется, — заметив мое замешательство, Шершнев сменяет гнев на милость и выдает измученную улыбку. — Нужна помощь - летишь ко мне. Мы здорово проводим время. А после я становлюсь не нужен. Ты выкидываешь меня, как надоевшую игрушку, несмотря на то, что вместе нам очень хорошо.

Шершнев усмехается. Горько, словно слова повторенные вслух внезапно обрели могущественную силу, способную его сломить. Вернуть туда, откуда он чудом выбрался.

— Ты со мной только потому, что нужна помощь. Поэтому не лезь в душу. Уж слишком больно тебя оттуда выдирать.

Он возвращается к своему прежнему занятию. Наклоняется за каждым кусочком, поднимает качающийся табурет. Увлекается так, словно меня здесь нет.

Будто он и не вывернул наизнанку душу, оголив незащищенные провода.

Хочу ему возразить, но смятение туманом затягивает мысли.

Я не понимаю, что чувствую.

Неужели он прав? Могу я не знать себя настолько?

— Ты не ответил на вопрос.

— Какой?

Шершнев скидывает осколки в мусорное ведро. Они с шумом бьются о пустой пластик, раздражая воспаленный слух.

— Зачем я тебе?

— Ты на мой тоже не ответила.

Под ребрами отвратительно хлюпает. Мне вновь указывают на грязную лужу. Запихивают с головой, не потрудившись объяснить, в чем я виновата.

— Я не знаю, понятно? — выпаливаю, потупив взор. — Я не считала наши отношения в институте чем-то серьезным, но ты мне нравился, — спина Шершнева напрягается.

Мысленно ударяю в огромную невидимую стену, что так бережно охраняет Олег. Мои попытки кажутся бессмысленными. Слишком долго он строил, слишком тщательно оберегал каждую частичку сводов каменоломни.

— Да, тогда я очень сильно зависела от общественного мнения. Мне было важно, чтобы мой парень был самый-самый для всех. А в нашу следующую встречу я не могла расслабиться вплоть до договора с Лазаревым.

— Который чуть не разрушил фирму твоего отца, — выпрямляется и смотрит с упреком.

От изумрудного взора вновь не по себе. Я у школьной доски и не знаю правильный ответ. Излагаю своими словами, а глаза строгой учительницы под половинками очков становятся только более требовательными.

— У меня нет ответа, почему не пришла после того, как мы остыли, — взволнованно дергаю рукой и подбираю долетевшие остатки чашки с барной стойки. — Я как-то привыкла, что если не берут трубки и выгоняют на улицу — то и не ждут. Но я точно знаю, что ты не прав. Ты важен для меня и тогда, и сейчас.

— Не начинай, — стонет Шершнев и стаскивает с плиты остывшую сковороду. — Лен, не насилуй чувство вины. Уж не знаю, что там наплел Лазарев, но это точно к тебе не имело никакого отношения.

— Если мы постараемся, будем общаться чаще и не станем закрываться каждый в свою раковину — у нас получится, — упрямо твержу, заглядывая в поблекшие глаза. — Я все рассказала, а ты еще не ответил.