Его плечи поднимаются вверх, когда Шершнев опирается на столешницу. Склонив голову, он замирает, и только интенсивно вздымающиеся ребра выдают его настроение.

Прижимаю к себе колени и, опустив ладонь на живот, жду, но ничего не происходит.

— Лен, последний раз. Не лезь. Ко мне. В душу, — предупреждающе скрипит зубами.

— Ну уж нет Шершнев, — взвинчивают от его отстраненности, будто мне на стул положили кнопку и я села на нее со всего размаха. — Так не получится, дорогой мой. Я живой человек. Мать твоего ребенка, на минуточку. Не смей мне угрожать и отмахиваться каждый раз, когда тебе что-то не нравится!

— Для таких заявлений он, для начала, должен родиться, — развернувшись на пятках, зло плюет мне в лицо разъяренный Шершнев.

Каждый волос встает на теле, когда до меня доходит смысл его слов. Они достигают самого сердца и, словно кинжал предателя, пронзают его со спины. Я хлопаю ресницами и недоуменно смотрю на свою грудь. Не понимаю, почему из нее фонтаном не бьет кровь.

Потому что мне очень больно.

Ничего не соображая, полностью оглушенная, я хватаю тарелку и кидаю ее четко в перекошенную гримасу Шершнева.

— Не смей! — верещу, разбрызгивая слюну и следом швыряю подвернувшуюся чашку. — Не смей так говорить, тварь!

Колотящееся в груди сердце перекрывает дыхание, а из глаз брызжут злые слезы. Гонимая яростью, я хватаю все, что попадается мне на глаза и мечу туда, где по моим предположениям все еще стоит Шершнев.

— Ты же знаешь, что он твой! — влага полностью застилает глаза, и я наспех провожу по ним ладонью. — Знаешь, что ты его отец, и все равно говоришь такое!

Всхлип раздирает горло. Прижав руки ко рту, я сползаю на усыпанный осколками пол и сидя сжимаюсь в позе эмбриона.

— Если с ним хоть что-то случится, я никогда тебя не прощу. Никогда.

Зияющая в груди рана стонет и боль от нее перемещается вниз живота. Судорожно глажу ладонями, не обращая внимания на капающие слезы, что ручейками расползаются по синеватому рисунку выступающих вен.

— Прозвучало резко, — прокашливается Шершнев.

Мечу гневный взгляд на потирающего лицо Олега. Судя по всему, один из снарядов достиг цели. Он чешет разбитую бровь из которой сочится кровь и смотрит перед собой абсолютно пустым взглядом.

— Иди ты в задницу, — рычу, сжимая пальцами край флисовой пижамы.

Словно пытаюсь уберечь малыша от новой порции ранящих слов. Если бы я могла — заткнула бы ему уши. Но это невозможно. Мы — один организм.

Почему-то мне кажется, что он тоже все слышал.

— Если что, я имел ввиду, что малыш еще не родился, а ты уже активно его используешь для своих манипуляций. А не то, что ты там успела себе накрутить.

— Мог бы и потрудиться в своих формулировках! — гаркаю, продолжая защищаться. — Головой думай прежде, чем рот раскрывать.

Шершнев переступает через валяющийся около него табурет, ногой отодвигает осколки. Затем нагибается и подбирает самые крупные из них.

— Иди наверх, Лен. Отдохнешь, а я пока уберусь, — бесцветный голос Шершнева щиплет недавнюю рану.

Стираю с щек влажные дорожки. Нос зудит, будто у меня простуда, а губы все еще дрожат. Шершнев лавирует между разрухой и мусорным ведром, пока, наконец, не останавливается, как вкопанный.

— Семья, все дела. — выпаливает он, пнув несчастный табурет и безумно сверкая глазами. — Хочешь поговорить? Уверена?

Шершнев плюется каждой буквой, словно они отравляют его рот. Будто это что-то плохое, от чего немедленно стоит избавиться. Киваю, хотя все внутри подсказывает последовать его совету и скрыться в безопасной спальне, подальше от темной комнате и спрятанных там демонов.