Она была блеском в глазах всех его прежних партнерш, той мигающей искоркой, которая словно говорила: «Поберегись, ты, поганый извращенец. Малейшая оплошность, и с тобой покончено!». Она была шестилетней Пенни, обещающей никому не говорить, несмотря на кровь и переломы. Она была отцом, стоящим в темном дверном проеме с непроницаемым взглядом, словно говорившим: «Мне про тебя кое-что известно, сын, и ты никогда не узнаешь, что это».

– Рори, – осторожно заговорил Дежарден, – ты насчет этого ни к кому не обращалась?

– Все время обращаюсь. – Она улыбалась, но в голосе зазвенело напряжение.

– Нет, я хотел сказать… понимаешь…

– К специалистам. – Улыбка пропала. – К какому-нибудь мозгоправу, который за мои же денежки скажет мне, что я сама себя не понимаю, что все это просто заниженная самооценка и что мой отец насиловал меня в доречевой период. – Она потянулась за одеждой. – Нет, Ахилл, не обращалась. Я предпочитаю проводить время с теми, кто меня принимает как есть, а не с тупыми мудаками, которые пытаются превратить меня во что-нибудь другое. – Она натянула трусики. – Наверно, на официальных приемах такие больше не попадаются.

– Ты могла бы остаться, – попытался он.

– Просто это было так неожиданно, – попытался он.

– Понимаешь, в этом есть какое-то неуважение, – попытался он.

Аврора вздохнула.

– Детка, если бы ты меня уважал, то признал бы за мной право самой решать, что мне нравится.

– Но мне нравишься ты сама, – ляпнул он, низвергаясь в пламени и дыме. – Как же мне делать тебе больно, если…

– Эй, ты думаешь, мне нравилось все, что я для тебя делала?

Она оставила его стоять с обвисшим пенисом, пятьюдесятью минутами до конца аренды кабинки и убийственным, унизительным сознанием, что он навсегда в ловушке собственного притворства.

«Я никогда не дам этому воли, – понял он. – Как бы мне ни хотелось, кто бы меня ни просил, как бы это ни было безопасно. Я никогда не буду уверен, что где-нибудь не прячется шпион, что это не ловушка. Я всю жизнь буду скрываться, потому что открыться страшно до ужаса».

Отец мог бы гордиться. Сын вырос добрым католиком.

Но Ахилл Дежарден знал толк в искусстве приспособления. Выходя из кабинки – пристыженный и одинокий, – он уже начал восстанавливать защитные барьеры. Возможно, оно и к лучшему. Как-никак, от биологии никуда не денешься: секс – это насилие, причем буквально, до уровня нейронов. Трах или драка – работают одни и те же синапсы, тот же стимул причинять насилие и подчинять. Каким бы нежным ты ни был внешне, как бы ни притворялся. Даже если ты действуешь исключительно с согласия партнера, все равно это не более чем насилие над сдавшейся жертвой.

«Если я делаю все это, а любви не имею, то я – медь звенящая»[9],– подумал он.

Он сознавал это основами мозга, глубинами своего «оно». Садизм записан в строении тела, а секс… секс мало того, что насилие, он – сплошное неуважение. И кому нужно обращаться так с другим человеческим существом в середине двадцать первого века? Никто не вправе так поступать, тем более – чудовища с неисправными выключателями. У него дома имелся сенсориум, позволявший воплотить любое плотское желание, предоставляя ему виртуальных жертв в таком высоком разрешении, что получалось одурачить даже его.

Были и другие преимущества. Не понадобятся больше сложные ритуалы ухаживания, в которых он вечно путался. Не придется опасаться инфекций и неуклюже выставлять анализы чем-то вроде предварительных ласк. И не будет больше этого жестокого блеска в глазах жертвы, которая, может быть, догадалась.