- Ты не понимаешь…

- Да ладно тебе, все гуляют от благоверных, - подруга не выдерживает, и надкусывает лакомство, но продолжает говорить с набитым ртом: - Я тебе еще раз говорю – это жизнь. И всякое случается. А муж твой – старик, так что ничего страшного. О чем он не узнает – о том не нужно печалиться.

Хм, и зачем я поделилась с Юлей? Чего ждала?

Вряд ли осуждения. Она подруга, и даже если бы и подумала что-то подобное обо мне – вслух бы не сказала.

Но поддерживать подобное, и оправдывать – это слишком. Хотя в среде художников измены – проза жизни. Творческим натурам постоянно нужно подпитываться извне: художникам от натурщиц, артистам от коллег по цеху, гримеров и костюмеров, и так далее.

Думала, меня подобное не коснется, и что я не такая.

Слишком хорошо я о себе думала, как оказалось.

- Эй, ты же не расскажешь своему Тимуру о своем маленьком приключении? – тревожится подруга, и даже откладывает второй бутерброд, так и манящий сорвавшуюся с диеты Юлю.

- Не расскажу. Вряд ли он будет рад, - вздыхаю, представляя реакцию мужа на мое признание. – Уж точно не скажет мне о том, что это жизнь, и всякое бывает.

Бывает лишь у мужчин, которые полигамны по своей природе.

Женщинам положено быть верными, и рожать по указке.

- А, ну тогда я спокойна. А то кто тебя, святошу, знает, - Юлька отодвигает тарелку с моими бутербродами к краю стола, а затем сдается, и снова хватает вкусность. – Так ты не залетела еще?

- Нет, к сожалению.

Или к счастью. Как только рожу ребенка, обратного хода не будет. Слишком отец хочет для меня счастья – так сильно, что сделал все, чтобы сделать несчастной. А все из-за богатого ископаемыми клочка земли за Уральскими горами.

Не достанься он отцу в наследство, быть бы мне обычной студенткой со всеми вытекающими: вечеринки, парни, художественные выезды и прочие радости юности.

- Вообще, это так тупо, рожать ребенка в двадцать лет, - пускается обжора-подруга в сентенции. – То есть, понятно, что тебе двадцать один стукнет, если сейчас залетишь, но все-равно. Вот меня мать родила в девятнадцать, и что?

- Что? – послушно повторяю я, хотя с Юлей согласна.

- Да то, что не молодость у нее была, а кошмар! Нет уж, нужно сначала повеселиться, а годам к тридцати уже рожать, когда и в голове умные мысли будут, и воспоминания кое-какие накопятся.

- Юль, каждому свое, - спорю я из протеста. – Меня мама тоже в девятнадцать родила, но она никогда не жаловалась на жизнь. Папа ее на руках носил, помогал во всем.

За что и был прозван подкаблучником.

Оказывается, это стыдно – жене помогать по хозяйству. А уж дочерью заниматься, а не телевизор на диване смотреть – вообще не по-мужски.

- Слушай, - понижает Юля голос, - а ты не хитришь? Мне можешь признаться: таблетки пьешь, да? Ну, чтобы не залететь. А мужу свистишь, что не получается.

- Нет, Юль, я и правда не могу, - машинально оглаживаю ноющий в последние дни живот. – Может, врачи что-то напутали, и я бесплодна. Или дело в самом Тимуре, хотя у него уже есть ребенок. Но вдруг он чем-то болел, и стал бесплодным… не знаю, но проверяться он отказывается.

И гонит меня на гормональную терапию, благо все врачи, слыша об этом, крутят у виска.

- Дела, - тянет моя верная слушательница, с жадностью глядя на мое яблоко, которое я отдавать не собираюсь. – А с этим, с Рустамом ты… хмм… защищалась?

- Вроде да, - смущаюсь от этого вопроса, но затем приходит чувство сильнее, чем смущение – страх. – Надеюсь, он предпринял меры. Очень надеюсь!

Не хватало еще чем-нибудь заболеть для полного счастья.