Будто приходят во сне и учат плохому. Правда, хорошо учат.
А иногда неожиданный гнев нисходил на Хишура.
Тогда он страшно кусал собственную руку и рукоять ножа.
Спасаясь от такого, сам недалеко от пещеры в узком распадке поставил деревянный столб. Там запрещал брать ягоды и земную губу – гриб. Беседуя с духами, придуманными им самим, Хишур набросал на землю белых костей. Придуманные духи вроде бы обещали Хишуру помочь убить белого мамонта, но сами оказались мелкими и пугливыми. Понятно, что если бы даже такие мелкие и пугливые вместе с Людьми льда навалились на белого мамонта, холгуту не сдобровать, но пока Хишур уговаривал одних духов, другие улетали на охоту, а третьи вообще трусливо сидели у столба и ели тухлую рыбу.
Потом их рвало.
«…убейте белого мамонта…»
Хишура слушали, но верить не верили: помнили про веселую игру на дальнем холме. А еще не верили ему потому, что знали, какой такой белый мамонт. В хорошем настроении Шэли ходит раскачиваясь, земля под ним стонет. Наклонив лобастую голову, трясет толстыми мохнатыми засмоленными щеками, шумно разгребает снег единственным сохранившимся бивнем, добираясь до хрупкой подмерзшей травы. Куски мерзлой земли так и летят.
«…убейте белого мамонта…»
Единственным стареющим глазом Хишур всматривался в дымную мглу пещеры.
Никто не знал, что он там видел в дымной сгущающейся тьме. Спина согнулась. Скрючился, тонким стал. Женщины, жалея, тайком поили трясущегося калеку мутной водой. Думали, скоро умрет. Но Хишур все не умирал. Успел даже своих детей поменять на теплую медвежью шкуры, а жену зарезал.
Набу был.
Толстый, короткий.
Толстые короткие руки.
Толстая косматая короткая голова.
Часто ронял каменный топор на толстую короткую ногу, потому прихрамывал.
Для уверенности вождь Набу держал при себе калеку без рук. Имя калеки никто не помнил, но знали его историю. Весной, когда растаял снег, и пробилась первая трава, калека, тогда молодой, красивый, лег отдохнуть под солнцем. К крепко спящему пришел строгий Господин преследования. Сначала проверил работу сердца, потом поймал во сне охотника, как олешка, и унес с собой. А то, что осталось на поляне, стало плакать, плохо пахнуть, жаловаться, падать в обмороки. Раньше, если даже просто маленькая рыба пускала газы в ручье – слышал, а теперь хоть закричись, ничего. Белый мамонт Шэли, встретив проснувшегося, взял в хобот толстую палку и так его отделал, что калека ходить теперь действительно мог только под себя. Вот и лежит, дикует.
Тени грозно мечутся по низким сводам, опадают, вновь восстают.
Завороженный ужасной игрой теней, калека хрипел, пытаясь выразить свои сложные чувства. Беззубая улыбка казалась детской. Охотники поворачивали круглые косматые головы в сторону раздающихся звуков. Вождь Набу тоже поворачивал голову, но смотрел больше в сторону женщины, которая раньше жила с калекой, а теперь сидела одна невдалеке от своих косматых подружек в самой глубине пещеры, плакала и сшивала лоскутки разных кож.
Ни один мужчина не видел ее наклоненного лица, но женщина калеки была такая красивая, что при одном только взгляде на нее любой человек подвергался опасности умереть от сладострастного трясения. И вовсе не по своей вине всех своих детей она принесла калеке от его собственных близких товарищей. Ноги мохнатые, нежные, ходила только по мягким шкурам. Ночью вождь Набу, жадно дыша, толкал камни, запирающие вход в логово калеки. Он чуял сладкий запах теплой плачущей женщины. «Открой, – ужасно шептал. – Я никого не трону». И хотел, в общем, немногого.