– Ну, ладно, ладно, – кисло согласился он, – возьму. Будет обед готовить, вещи сторожить.

И вот они шагают по песчаному берегу – задастый, как баба, пекарь впереди, чуть кривоногий, коренастенький Захарка сзади. У Захарки на ногах резиновые сапоги с калошами. Калоши на резиновые сапоги, конечно, не надевают, но это когда сапоги целые. А если у них нет подмёток, тогда с калошами тоже ничего.

Пекарь в болотных сапогах-вытяжках. Рюкзак у него казённый – с застёжками, пряжками, железками. У Захарки просто мешок из-под муки, с опояской вместо лямок.

Ружьё у пекаря – бескурковка заграничная, с выгравированными зайцами на щеках. У Захарки старая «тулка» без всяких зайцев. Но «тулку» эту Захарка ни в жизнь и ни за какие заграничные ружья не отдал бы, потому как отцовская она.

Километров пятнадцать отмахали пекарь с Захаркой. Пришли на огромный песчаный мыс. Через этот мыс каждую весну переваливают караваны птиц.

Пекарь приказал Захарке отабариваться: разводить огонь, устраивать ночлег, а сам принялся делать скрад на мысу.

Захарка, ловко орудуя топором, нарубил пихтача, сделал «козырёк» и развёл под ним огонь. Потом спустился на мыс и соорудил себе скрад. Пекарь посмотрел на мальчишку с любопытством, усмехнулся и спросил:

– Ты чего?

– Как чего?

– Делаешь, спрашиваю, чего?

– Скрад делаю, не видите, что ли?

– Скра-ад? Зачем?

– Известно дело зачем – стрелять.

– П-сс-ссых, – засмеялся пекарь, будто с натугой чихнул, и тут же боднул Захарку взглядом. – Стрелок сопливый! Мешать только! Сиди уж на стане, при багаже. Две-три утки уделю потом.

– Мне вашего не надо. Я сам добуду.

– Ну, дело твоё. Только гляди. Я лютой на охоте – упреждаю…

– Ладно пужать-то, пуганый уже, – буркнул Захарка и занялся своим делом.

Ночью пекарь ворочался с боку на бок. Привык в тепле нежиться и оттого мёрз, хотя одет был толсто. А Захарка в телогрейке, под которую поддёрнута шерстяная кофта матери, в латаных ватных брюках и в сапогах с калошами спал крепко, но урывками. Через час-полтора он вскакивал – иначе застудишься. Подживив огонь, Захарка распахивал телогрейку, грел грудь, спину, потом сымал сапоги с калошами и калил портянки. Затем он засовывал руки в рукава и падал на пихтовые лапы и заставлял себя тут же заснуть, чтобы не терять ни минуты. Знал парнишка, что при стрельбе влёт нужно быть бодрым, хорошо отдохнувшим, чтобы и рука и глаз были верны.

Рано утром Захарка скинул телогрейку и побежал к воде. Он вымылся в Енисее почти до пояса. Пекарь съёжился, глядя на Захарку, и даже губы у него посинели.

– Загнё-ошься, – пообещал он парнишке.

– Ничего, ничего, – быстро натягивая на себя одежду, сказал Захарка, – зато потом жарче будет, а вас, как от огня отойдёте, цыганский пот прошибёт, помяните моё слово.

Утро пришло в Заполярье! Пески на берегах чуть курились. Снег с песков уже сошёл, и они жадно, неутолимо вбирали солнечное тепло. В кустах и по закрайкам озер снег ещё лежал, плотный, с ноздреватой корочкой наста. Днём эта корочка рассыпалась со стеклянным звоном.

Сидит Захарка в скраде, поглядывает, птицу ждёт.

Славный скрад у Захарки получился. Затащило ещё в прошлую весну на мыс кусок земли с дёрном, и весь он пиками тальника взялся, пальца не просунешь – так густ тальник. Захарка лозины тальника в середине вырубил, а вершинки крайние связал, вот и готов скрад. Главное, птицы помнят: в прошлом году осенью здесь этот островочек тальника был, и не станут облетать его.

Песчаный мыс изогнутым крылом врезался в Енисей. Темны, огромны забереги у Енисея. Две-три иные реки уместятся в одну такую заберегу. И с той и с другой стороны уже давно отпаялся лёд от берегов. А вот стоит же. Держит его север, и ещё слабо нажимает юг.