Я встаю и иду в направлении, определённом колдовским компасом. Прежде чем ступить под ивовую сень, я на миг оборачиваюсь и вижу: лодка исчезла, будто и не было её.

Солнце льётся сквозь листву, как дождь, медовыми лужицами соскальзывая на землю. Шум реки сменяет шелестящая тишина, в которой спустя недолгое время я начинаю различать отзвуки людских голосов.

Я прячу лицо под капюшон, звезду – в ладонь, чтобы не привлекать ненужных взоров, и шагаю туда, куда ведёт меня колдовство Той Стороны.

Вскоре я уже в незнакомом маленьком городке, среди домов с белёными стенами и камышовыми крышами. Среди людей, с которыми я не могу заговорить и у которых не могу попросить помощи, даже если бы хотела. Я помню условия сделки слишком хорошо, чтобы рисковать малейшим шансом вернуть тебя.

Внимания мне уделяют не больше, чем требуется, дабы со мной не столкнуться. Я не единственная юная леди в парчовом плаще, выбравшаяся на утренний променад.

Ледяная звезда толкается в ладонь, пока я шагаю по грязи и прелой листве, по улочкам, наполненным праздной суетой и равнодушием.

Я невидимка. Отверженная. Один на один со своей болью и своей бедой. Совсем как в доме, где даже при любимых, любящих родителях я всегда ощущала себя с изъяном. Родившейся не наследником, способным пронести имя рода сквозь поколения. Родившейся не идеальной, примерной, обычной девочкой, что однажды станет чьей-то женой, не доставляющей хлопот печатью на руке.

Я и без того была одна, пока в моей жизни не появился ты. И я готова вернуться в кокон своего одиночества, если это снова приведёт меня к тебе.

Она впервые пришла, когда осень оголила сад, застучалась в окна ливнями, заползла в щели вернувшимися холодами.

Время близилось к финальному повороту Колеса года, ко дню великого праздника Самайна, когда с заходом солнца все должны быть под родным кровом и до рассвета жечь в домах своих столько живого огня, сколько могут позволить. В дни поворотов Колеса грань между мирами всегда тонка, а в тёмную ночь Самайна – особенно. В эту ночь благой и неблагой сказочный народ покидает Ту Сторону и бродит среди людей.

Нам, живущим в особняке среди роз, следовало быть особенно осторожными. Говорили, что на реке, где ты так любил петь, пролегала грань между этой и Той Стороной, нашим миром и иным. Миром тех, кого пугливые слуги по сию пору называли Добрыми Соседями, я предпочитала величать Дивным Народом, а grand mere без обиняков называла фейри.

Ты не был суеверен. Когда я сказала тебе о них, ты лишь посмеялся. Ты вырос в городе, далеко от вересковых холмов, что могли скрывать входы в обитель Дивного Народа. Ни одного из них ты не видел за жизнь – как, впрочем, и я.

День, предшествующий тёмной ночи Самайна, впервые за долгое время выдался тёплым и солнечным. И ты не удержался от искушения скоротать его под любимыми тисами, на любимой реке.

Я узнала об этом, лишь когда завершила с гувернанткой все уроки, что должна была выполнить, и не обнаружила тебя ни в твоих покоях, ни в своих собственных, ни где-либо ещё. К тому времени на моём окне уже горели свечи в резных подсвечниках-фонарях, не впуская густеющую тьму снаружи. Из окна был виден лес на том берегу реки – над ним умирал последний цвет солнца, алый, как иные из срезанных мною роз.

У твоего гувернёра я узнала, что ты покончил с обучением раньше меня.

В отличие от кого-либо другого в этом доме, мне не требовалось думать дважды, чтобы понять, чем ты решил заняться после.

Следующее, что я запомнила, – как бегу по саду с фонарём в руке, задыхаясь, комкая у бедра муслиновую юбку домашнего платья. Бегу сквозь сумрак, слишком густой для закатного часа, и холод, слишком жгучий для конца октября. Этот холод становился лишь пронзительнее, пока я приближалась к старым тисам, и ещё прежде, чем я наконец достигла речного берега и нашла тебя, он подсказал мне: что-то не так.