Обретая утраченные основы поэзии, мы сможем разрешить и тайну Темы: если они до сих пор привлекают и очаровывают нас, значит они подтверждают догадку валлийского поэта Алана Льюиса, высказанную им незадолго до гибели в Бирме в марте 1944 г.: «Единственная тема поэзии – жизнь и смерть… Вопрос в том, что из любимого нами переживет физическую гибель?»[13] Допустим, что для журналиста, балующегося версификацией, существует немало тем, но для поэта, как понимал его призвание Алан Льюис, нет выбора. Элементы этой единственной, бесконечно многообразной Темы можно обнаружить в некоторых древних поэтических мифах – хотя и искаженные в угоду религиозным воззрениям той или иной эпохи, однако неизменно различимые в их общей структуре (я использую слово «миф» в строгом смысле «вербальной иконографии», вне всяких уничижительных коннотаций «нелепых фантазий», которые оно приобрело). Безусловная верность Теме производит на читателя стихов странное впечатление, сродни одновременно восхищению и ужасу, сугубо физические проявления которого заключаются в том, что волосы буквально начинают шевелиться. А. Э. Хаусман[14] предложил простой практический тест, позволяющий выявить истинность поэзии: приподнимаются ли волоски щетины у вас на подбородке, если вы про себя повторяете стихотворение, пока бреетесь? Однако он не объяснил, почему они должны приподниматься.

Древние кельты неукоснительно отличали от простого менестреля поэта, который изначально был также жрецом и судьей и личность которого была неприкосновенна. По-ирландски его называли «филидом» («fili»), «прорицателем», по-валлийски – «дервидом» («derwydd») – «дубовым прорицателем». Это обозначение, возможно, происходит от слова «друид». Даже правители учились у них добродетели. Когда два войска сходились в битве, поэты враждующих сторон вместе удалялись на холм и там со степенной важностью обсуждали ход сражения. В валлийской поэме VI в. «Гододин» («Gododin»)[15] говорится о том, что «доблести мужей брани дают оценку поэты». Противники, которых поэты зачастую останавливали в битве своим внезапным вмешательством, впоследствии с благоговением и радостью принимали их версию сражения, если оно заслуживало увековечения в поэме. И напротив, менестрель был joculator – шут, а не жрец. Он всего лишь подвизался как клиент военной аристократии и не проходил многотрудного профессионального обучения. Он часто превращал свои выступления в некие цирковые номера, представляя героев, подобно комедианту, и выполняя акробатические трюки. В Уэльсе его называли «eirchiad», или просителем, – человеком, не имеющим ремесла, которое давало бы постоянный доход, и зависящим от случайных щедрот военных вождей. Посидоний-стоик[16] упоминает о том, как в Галлии бросили кельтскому менестрелю кошель с золотом, а это происходило еще в I в. до н. э., когда система друидических верований достигла там наивысшего расцвета. Если лесть менестреля казалась его покровителям достаточно угодливой, а песня – достаточно благозвучной и настраивала их отуманенное хмельным медом сознание на благодушный лад, то менестреля щедро вознаграждали золотыми ожерельями и сладкими пирожками; если же нет – на него обрушивался град обглоданных костей. Но пусть кто-нибудь, даже через столетия после того, как жреческие функции ирландского поэта отошли к христианскому священнику, только попробует нанести ему малейшую обиду, и он сложит на оскорбителя сатиру, от которой тот сплошь покроется черными нарывами, а внутренности его растают, как снег, или бросит в лицо обидчику заговоренный пучок травы или соломы, так называемый «клочок безумия», чтобы свести его с ума. Дошедшие до нас образцы стихотворных проклятий, сложенных валлийскими менестрелями, свидетельствуют, что с ними тоже приходилось считаться. С другой стороны, придворным поэтам Уэльса запрещалось писать проклятия и сатиры, и, если их достоинство было оскорблено, они поневоле искали удовлетворения в суде. Согласно своду Законов Х в., касавшихся валлийских «домашних бардов», они могли требовать в качестве возмещения ущерба «девять коров и, сверх того, девять раз по два десятка пенсов деньгами». Число девять указывает на единую в девяти лицах музу, их прежнюю покровительницу.