Ива играла важную роль в иерусалимском культе Иеговы, а праздник Кущей, с его обрядами огня и воды, именовался Днем ив. Хотя ольха и ива на древнееврейском именуются одинаково, – они относятся к одному семейству[63], – традиция таннаев[64], сложившаяся еще до разрушения Храма, предписывала брать для составления тирсов из пальмовых, айвовых и ивовых ветвей, которые надлежало повсюду носить с собою во время праздника, иву с красноватыми ветками и ланцетовидными листьями, то есть пурпурную иву. Если же таковую найти не удавалось, можно было довольствоваться ивой с круглыми листьями, то есть «козьей ивой», «брединой», или пальмой, но брать разновидность ивы с зазубренными листьями, то есть ольху, строго воспрещалось, вероятно, потому, что ее ветви использовались в языческих ритуалах в честь Астарты и ее сына – бога Огня. Хотя иудеям вменялось в обязанность появляться на празднике с тирсом, поскольку они заимствовали его вместе с ханаанскими ритуалами праздника Кущей и сделали его частью Закона Моисеева, ива (или пурпурная ива) впоследствии стала вызывать сомнения у наиболее мудрых из них. Согласно одной аггаде, ива в тирсе символизировала «израильтян недостойных и невежественных, лишенных праведности и познаний, подобно иве, не имеющей ни вкуса, ни запаха»: фактически это означало, что даже жалких и презренных Иегова не оставит своею милостью.

Свергнув с престола царицу Белили, Бел сделался верховным правителем Вселенной, отцом бога Солнца и бога Луны, и стал притязать на роль бога-творца; впоследствии подобного признания добился выскочка – вавилонский бог Мардук. Бел и Мардук в конце концов стали отождествляться, а поскольку Мардук был богом весеннего солнца и грома, Бел, еще до того, как европейцы переняли его культ у финикийцев, также превратился в некое подобие солярного Зевса.

По-видимому, Бели изначально был богом Ивы, вещим сыном Белили, но затем стал богом Света, а в Британии в IV в. до н. э., во время битвы деревьев, его сын Аматон взывал к его могуществу, чтобы низвергнуть Брана Ольхового, двойника которого, вероятно, подобным же образом уже лишили власти в Палестине. В то же самое время Гвидион Ясеневый низвергнул вещего бога Арауна, дерево которого осталось неизвестным. Все детали этого процесса обмена божественными функциями будут рассмотрены ниже.

Автор «Легенды о Талиесине», вероятно, идентифицировал Аматона с Ллеу Ллау, бриттским Гераклом, поскольку в «Песне о детях Лира» («Cerdd am Veib Llyr») он говорит:

Ситуация осложняется тем, что барды иногда упоминают Бели, описывая море, и поэтому возникает соблазн предположить, что он был морским божеством, волны – его конями, соленая вода океана – его вином. Однако подобные упоминания, возможно, всего-навсего воздают ему должное как богу – покровителю Британии, его «медового острова», как наречен он в одной из «Триад», – ни один бог не сможет царить над островом, если не подчинит себе омывающие его воды, – и одновременно намекают на то, что, будучи солярным божеством, он каждый вечер на закате «пьет воды Запада» и что белые кони традиционно посвящены солнцу.

Последний вариант знаменитого боя Бели и Брана – это изображенная Мэлори в «Смерти Артура» история братьев Балина и Балана, которые по ошибке убивают друг друга. Однако, как указывает Чарльз Сквайр в своем труде «Кельтский миф и легенда», Бран появляется в этом путаном романе и в других обличьях. В образе короля Брангориса (Брана из Гауера) он приводит на поле брани пять тысяч верховых, готовых сражаться под его началом против Артура. Но в облике сэра Бранделя, или Бранделиса (Брана из Гвейлса), он мужественно бьется на стороне короля Артура. В образе Бана, короля Бенвика (короля «четырехугольника», именуемого «Каер Педриван» («Caer Pedryvan») в поэме «Песнь об Аннуне» (или «Сокровища Аннуна», «Preiddeu Annwn»), которая будет подробно рассматриваться в главе шестой), он – иноземный союзник Артура. В образе Лодегранса, по-валлийски Огира Врана, он – тесть Артура. А в образе Утера Бена («чудесной главы»; намек на поющую голову, погребенную на Тауэр-Хиллском холме) он – отец Артура. Нормандско-французские труверы и Мэлори, собиравшие и сличавшие Артуровы романы, не осознавали исторического и религиозного значения мифов, не интересовались ими и поступали с ними весьма вольно. Они позволяли себе «усовершенствовать» повествование в соответствии со своим новым кодексом рыцарской чести, принесенным из Прованса, и, ни перед чем не останавливаясь, грубо разрушали модели древних мифов. Валлийский менестрель не смел о таком и помыслить.