Женька пожал плечами.

– Побудка. Ну а теперь?

Женька опять не узнал.

– «Похоронный марш» Мендельсона. Странно, что не узнали.

Он замолчал и вновь посмотрел на карту.

– Здесь, – сказал он решительно. И упёрся в стену рукой.

Под рукой оказалась дверь. Она скрипнула и открылась. Василий Васильевич улыбнулся – скрип был очень знакомый.

– Мендельсон, – подмигнул он Женьке и кивком указал вперёд.

Из-за двери пахнуло сыростью. Показалась полукруглая стенка в пятнах люминесцентной плесени и чёрные решётки ступеней, бегущие по спирали вниз.

– Идёмте. – Василий Васильевич тронул ногой ступеньку и, придерживаясь за низенькие перила, первым шагнул в колодец.

– Здесь круто, смотрите под ноги – пятая ступенька шатается. С перилами тоже поосторожней.

Теперь он что-то насвистывал. Женька шёл, стараясь не оступиться.

– А «Танец с саблями» вы играете? Трудная музыка. У меня редко когда получалось. Но я как думаю: главное, если его исполняешь, нельзя забывать о саблях. В конце концов, об этом и танец – о саблях.

Лестница не кончалась, она штопором буравила глубину, и в глазах рябило от веера однообразных ступенек.

– Я ведь и стихи когда-то писал. Сейчас… как это… Ага, вот. «Раз Пахом понюхал дым и записался в ДОБРОХИМ». По-моему, хорошо, правда?

Что там внизу, гадал про себя Женька. Какая жаба сидит там на дне колодца? И есть ли у него дно?

– Ступенька. Осторо…

Женька успел заметить лишь всполох чёрной диагонали да бледные огоньки пуговиц.

Дружно загрохотали ступени. Руки, ноги, зубы, затылок и некоторые другие части организма директора дружно загремели им в такт. Но скоро звуки заглохли. Прозвучал прощальный аккорд, и тело Василия Васильевича благополучно достигло финиша.

Дно у колодца было.

В третий раз Василий Васильевич стал жертвой заботы о человеке, когда, поправив сбившийся галстук, бодро сказал: «Бывает» – и переступил какой-то очередной порог.

Женька, уже привычный к этой его болезни, подождал, пока Василий Васильевич не освободит проход, и, дождавшись, шагнул за ним.

Шагнул – и чуть не свалился тоже.

Это было что-то вроде школьного кладбища. Скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты и длиннющее чучело ленточного червя, намотанное на катушку от спиннинга. Освещала весь этот ужас поражённая катарактой лампочка, ютящаяся под кладбищенским потолком.

Женька закрыл глаза. Вот и всё, подумал он, облизывая сухие губы. Потом решил, что как-то это не по-советски – встречать смерть, трусливо закрыв глаза.

И тихонечко их открыл.

Скелетов, кажется, поубавилось. А те, что остались, были какие-то дохлые, чуть живые: и косточки уложены кое-как, и вместо оскалов что-то виноватое и незлое; люди и те казались чудовищами по сравнению с ними.

Самым большим по росту был тощий сутуловатый малый с улыбкой деревенского дурачка. Он стоял в деревянной раме, и кости его были раскрашены в разный цвет.

Остальные скелеты были вообще не люди.

Птица, очень похожая на орла, хотя точно попробуй определи, когда от птицы остались одни лишь косточки да жёсткие пучки перьев.

Рыба – Женька в ней признал воблу: точно такие же жалкие обглоданные останки обычно лежали горками среди золотой чешуи в садике на Покровке, где собирались местные любители кваса.

Но и кроме скелетов, здесь было много чего интересного. Насекомые, ящерки, паучки: засушенные, наколотые на булавки, порезанные на ломтики и на дольки, – всё это смотрело со стен, выглядывало из стеклянных коробок, приглашало в свою компанию.