Когда она увидела его в клинике, так сильно переменившегося и все же такого знакомого, то почувствовала, что он будто бы наконец услышал ее молитвы и явился ее спасти. И это было уже чересчур. Она путалась в словах, дрожала и заикалась. Даже Огастес заметил, что ей не по себе. Но у нее было так мало времени… И встреча с ним показалась ей чудом.

Когда в сугробах

Розы расцветут, назад

Вернется милый.

Артисты часто просили оставить места в зале для своих родных и друзей, но Джейн никогда ничего такого не делала. Она боялась, что привлечет ненужное внимание, что у нее за спиной станут шушукаться, но директор зала не стал задавать вопросов. Он лишь пообещал обо всем позаботиться, а незадолго до начала спектакля сообщил, что джентльмена, как она и просила, усадили на крайнее место в первом ряду.

Директор не был ни слишком услужлив, ни любезен, и она сухо поблагодарила его. Артисты не фамильярничали с работниками театра. Оливер считал, что так правильно. «Дистанция добавляет тебе таинственности. Ты красивая, загадочная женщина, чей голос заставляет слушателей рыдать. Больше о тебе ничего не нужно знать».

Оливер был кузеном покойного лорда Обри Туссейнта, графа Уэртогского, и при всяком удобном случае пользовался своей громкой фамилией. Жена этого самого лорда Туссейнта случайно услышала, как поет Джейн, в ту пору воспитанница лондонского сиротского приюта, перевезла ее в Париж и передала в умелые руки Оливера Туссейнта, который на протяжении многих десятилетий растил и холил в своей Консерватории певцов и музыкантов.

Впервые услышав, как поет Джейн, Оливер заплакал и принялся благодарить Господа, словно эту двенадцатилетнюю девочку ему послали в награду за труды.

– Ты изменишь всю мою жизнь, – прошептал тогда он. – А я изменю твою.

С того дня ее медленно, но верно превращали в Джейн Туссейнт, Парижского соловья, а она молча и даже с благодарностью на все соглашалась. Те черты, которые могли не понравиться публике, вырезали скальпелем, а порой выбивали стенобитным чугунным шаром. Она избавилась от просторечного лондонского акцента кокни и приобрела подобающую осанку, манеры, холодность. Ее ни о чем не спрашивали, и она тоже предпочитала ни о чем лишнем не думать. Она просто открывала рот и пела, когда ей велели петь, училась, когда велели учиться, и изнуренно валилась на постель, когда разрешали поспать.

Она не понаслышке знала, что такое голод, одиночество, страх, и оттого все, что происходило с ней теперь, казалось ей куда менее жутким и сложным, чем жизнь на улицах Лондона, среди таких же неотличимых друг от друга крысят, у которых не было ни надежды, ни дома. Она понимала, что ей не просто повезло. Ее спасли, и потому с двенадцати до шестнадцати лет она, ни на что не отвлекаясь, работала, чтобы превратиться в певицу высшей пробы, обеспечить себе кусок хлеба и крышу над головой.

Она сумела добиться много большего. Она достигла всех целей, преодолела все преграды. Она оказалась неудержимой, и Оливер был вне себя от восторга. Внесенный им крупный вклад принес прибыль.

В семнадцать лет она получила первую большую роль – ее взяли дублершей Мюзетты[15] в «Богеме» Пуччини. Когда примадонна заболела, Джейн три недели пела главную партию вместо нее. Дублершей ее больше не назначали.

Сегодня, спустя двенадцать с лишним лет и сотни спектаклей, она вновь пела в «Богеме». Джейн больше нравилась дерзкая, боевая Мюзетта и ее песенки, но на этот раз ей досталась роль Мими. Может, это и к лучшему, рассудила она. Пусть Ноубл Солт увидит ее в роли Мими, ранимой, нежной, нуждающейся в помощи. Она