Этого не следовало говорить. Кабанков хмуро посмотрел на него. Девичьи щеки Чепелкина порозовели. До конца ужина никто больше не произнес ни слова.

Когда они вышли из столовой, было уже совсем темно. Лунин, не спавший в прошлую ночь, чувствовал себя усталым. Он засыпал на ходу. Летчики ночевали в соседней дачке. Эту дачку они называли тоже по-морскому – кубриком. Тут тоже горела керосиновая лампа, стояло шесть коек – три у одной стены, три у другой. Байсеитов лежал уже на своей койке и спал. Смуглое лицо его темнело на подушке.

Войдя, они сразу расселись по своим койкам и стали раздеваться, с наслаждением освобождаясь от унтов и комбинезонов. У них были крепкие, мускулистые молодые тела, широкие грудные клетки. Особенно крепок был маленький Кабанков – мышцы ходили у него под кожей, как канаты. Но лица у всех были серые от усталости. У них не было сил даже разговаривать. Раздеваясь, они уже засыпали.

Лунин поставил чемодан на пол и стоял в нерешительности. Две койки были свободны. Он не знал, какую из них можно занять.

– Та койка капитана, – сказал Серов, заметив, что он не ложится. – Хотя он ночует больше на командном пункте, но и здесь у него есть койка. А вы ложитесь на эту, товарищ майор.

Лунин сел на койку и расстегнул китель. Возле койки у изголовья стояла тумбочка, покрытая салфеткой. На тумбочке, на салфетке, блестело круглое зеркальце, лежали сложенные в треугольники письма, стояла фотография, потускневшая, смятая и потом разглаженная, на которой изображена была пожилая женщина в шерстяном платке. Лунин вдруг понял, чьи это вещи, чья это койка. Он встал и оглянулся, не зная, как поступить.

Под этой простыней прошлую ночь лежал летчик Никритин. В это зеркальце он смотрелся, это фотография его матери. Все уже спали, кроме Серова, который лежал на соседней койке. Но Серов молчал. Лунин разделся, лег и укрылся простыней.

– Вот мы уже у самого Ленинграда, – сказал тихо Серов. – Больше нельзя отойти ни на шаг.

– У вас есть в Ленинграде кто-нибудь из близких? – спросил Лунин.

– Нет, сейчас никого, – сказал Серов. – Уехала, – прибавил он, и голос его дрогнул от тревоги. – Я пришел на квартиру, а она уехала с детьми…

– Ваши дети? – спросил Лунин.

– Считайте, что мои…

– А сколько вам лет?

– Уже двадцать семь.

Лунин значительно старше, а детей у него нет.

– С «мессершмиттами» не связывайтесь! За отдельными «юнкерсами» не гоняйтесь! Главное – не дать им бомбить прицельно!

Рассохин повторил это раз десять. Кончив говорить, он спросил:

– Всё поняли?

– Всё, – ответил Чепелкин.

Лунин не совсем понял, но промолчал. Как это – не связываться с «мессершмиттами»? Почему не гоняться за отдельными «юнкерсами»?

Когда они вышли из землянки командного пункта, уже светало. Последние звезды гасли.

– Иль погибнем мы со славой, иль покажем чудеса! – пропел Байсеитов.

– Замолчи! – сказал Рассохин.

Все шесть самолетов стояли уже на старте, против ветра. В редеющих сумерках Лунин ясно различал возившихся возле них техников. Впереди шел Рассохин, шагая косолапо, вразвалку. Он был плохо приспособлен к ходьбе по земле. За ним, не отступая ни на шаг, шел Байсеитов, оглядываясь через равные промежутки времени. Маленький Кабанков двигался быстрее всех, подпрыгивая в траве аэродрома, как стальной шарик. Его ведомый, Чепелкин, крупный и грузный, едва поспевал за ним. Они обогнали Рассохина и первые подошли к самолетам. Лунин и Серов шагали рядом.

– Вот ваш самолет, – сказал Серов.

Техник самолета вытянулся перед Луниным и козырнул.

– Все в порядке, товарищ майор, – сказал он. – Костыль исправлен, шесть пробоин ликвидированы.