Вспугнул сову, дремавшую над нею с давних пор.
Рыбак, что плыл в челне у мыса Суний,
Когда он на тунца раскинул сеть,
Услышал топот лошадей-летуний,
Как будто волны попирала медь;
Раздвинув полог ночи, вихрь нагрянул,
Ударив по челну; рыбак с молитвою отпрянул.
В развратниках задор греховный сник,
Об оргиях своих забыли даже,
Решив, что слышали Дианы крик;
Чернобородые ночные стражи
Поспешно за щиты свои взялись
И, с парапета свесившись, глядели мрачно
вниз.
Вкруг храма гул; и мраморные боги,
Числом двенадцать, дрогнули тотчас;
Стонал эфир, поддавшийся тревоге,
И Посейдон своим трезубцем тряс;
На фризе кони ржали в исступленьи,
И гулкий топот страшных ног все оглашал
ступени.
А он стоял с раскрытым ртом, в поту,
Готовый жизнью расплатиться ныне
За девственность безжалостную ту,
За строгость целомудренной богини,
Дабы увидеть, страстью возгоря,
То, что увидел пастырь, сын троянского
царя.
Он к смерти был готов! Но вот, всё тихо,
На фризе кони перестали ржать.
Плащ отстегнув, его отбросил лихо,
Со лба откинул слипшуюся прядь.
Кто знал в любви отчаянье такое?
Афину тронул, подойдя, дрожащею рукою,
Доспехи снял с нее, хитон совлек,
Грудь обнажил, что из кости слоновой,
И, пеплос опустив, увидеть смог
Ту тайну тайн для зрения земного,
Что прятала Тритония сама:
Бока, округлость пышных чресл и снежных
два холма.
Все те, кто не изведал страсти грешной,
Вы лучше не читайте песнь мою,
Она ваш покоробит слух, конечно,
Придясь не по нутру, ведь я пою
Для тех, кого не вгонят в стыд излишки,
Кто с пылким Эросом давно знаком
не понаслышке.
По статуе глазами не водил,
В пространство узкое направил взгляды,
Едва ли свой удерживая пыл;
И, полный предвкушения услады,
К устам приник, объятия раскрыв,
И страстно прянув на нее, не мог сдержать
порыв.
Подобных прежде не было свиданий:
Шепча словечки сладостных утех,
Он целовал ей ноги, бедра, длани,
Лаская плоть, запретную для всех;
В безмерной страсти, не приставшей людям,
Он жарким сердцем приникал к ее холодным
грудям.
Казалось, нумидийская орда