Минька грохнул портфелем об парту и заявил:

– Ты как хочешь, а я смываюсь. Нет у меня больше сил на это мучение.

Последним уроком шел "сефруг", то бишь, литература. Дмитрий мало что понимал из рассказов училки, миниатюрной строгой женщины говорившей на слишком высокопарном для его понимания языке.

– Я тоже сваливаю, – буркнул он Миньке, – есть одно дельце.

Минька ухмыльнулся и хлопнул его по плечу:

– Приходи потом на наше место.

Дмитрий кивнул. Собрав сумку, он вышел из класса, спустился на первый этаж и шагнул во двор, внимательно глядя по сторонам, чтоб не нарваться на литераторшу. Не приведи господь, заметит, занудит до смерти.

Обогнув школу, он оказался у маленькой дощатой пристройки. Обшарпанная дверь была приоткрыта, изнутри тянуло крепким табачным духом, звонко шаркал по металлу напильник.

Дмитрий два раза стукнул в растрескавшиеся доски и толкнул дверь.

Дядя Саша стоял к нему спиной, склонившись над тисками, и что-то мастерил. Из зажатой в зубах трубочки поднимался едкий дымок. Курил дядя Саша какой-то ядреный самосад.

Пристройка была тесно заставлена поломанными партами, стульями и досками, в единственном свободном углу стоял верстак и висели на гвоздиках инструменты. Ну и еще картинка из немецкого журнала под стеклом в рамке.

– А-а-а, протянул хозяин, оглянувшись, – Димон-охламон… опять прогуливаешь?

– Ну, я…, покраснел Дмитрий, – последний урок только… не лезет в меня этот "сефрут".

– Не лезет, значит, не лезет…, – дядя Саша отвернулся от верстака, уселся на стул, пристроив на соседний культю с деревянным протезом.

Выколотив трубку, он сунул ее в карман и уставился на Дмитрия живыми синими глазами.

– Садись, вон там стул целый, рассказывай, как жизнь?

– Да все по-старому… Дмитрий пожал плечами и уселся.

– Как мать? – поинтересовался завхоз.

– Ничего вроде, спасибо. Я пойду, поработаю.

– Вон там твое хозяйство, – дядя Саша ткнул рукой в сторону прислонённой к стене, вспученной и рассохшейся грифельной доски и принялся набивать свою трубочку.

Дмитрий извлек из-за доски ведро, кисть и холщевый мешок, кивнул завхозу:

– Спасибо.

– Валяй, Димон! – Дядя Саша протянул ему крепкую мозолистую ладонь, – Заходи еще, поболтаем.

Дмитрий вышел на притихший школьный двор. Урок уже начался. Подойдя к умывальнику, он плеснул воды в ведро. Клей быстро размок, он тщательно размешал его кистью, потом закинул на плечо мешок и выскользнул со двора.

На пустой улице умывалась, облизывая лапу, кошка. Бездонное небо слепило синевой. Жара стекала вниз на черепичные крыши домиков, на плиты тротуаров.

Первая тумба для объявлений находилась прямо за углом. Дмитрий подошел, щедро мазнул кистью, достал из мешка лист, приложил и разгладил. Шагнул назад, полюбовался. Кривовато, но переклеивать он не стал – много чести.

Объявление извещало обо всех видах ремонтных работ, побелке, покраске и шпаклевке. Обращаться следовало к братьям Леви по адресу: улица Ха-Шарон, угол Ха-Пардес или по телефону.

Платили братья Леви не очень щедро, но и на том спасибо. За обклеенную центральную улицу выходило пол лиры. А за прилегающие улочки и переулки еще половина. Какая никакая, а помощь матери.

Работал Дмитрий на автомате: мазок – прилепил, разгладил. Следующий. Специальные доски или тумбы для афиш и объявлений попадались редко, в основном приходилось клеить на столбы, заборы, кое-где на стены домов.

Работа умственных усилий не требовала, так что, помахивая кистью, Дмитрий размышлял о всяком разном.

Сегодня, например, думал о дяде Саше. За тот год, что они прожили в Кфар Сабе, он сблизился всего-то с тремя людьми: с Минькой, с братом его Борисом, да вот со школьным завхозом.