«Без пяти минут спасешься, – отвечает, словно поёт, – молись Богородице, окаянный! Или, думаешь, надел очки и самый умный?» И бьёт меня так сильно, что я весь сотрясаюсь, очки слетают с меня и вдребезги разбиваются о каменные плиты пола. Толпа доделывает чёрное дела блаженного, растоптав осколки в стеклянную пыль.

Люди текут мимо сплошным потоком с неразличимыми белыми лицами. И каждое лицо словно кукиш, который суют под нос в насмешку за то, что я только что, на несколько секунд, узнал обо всех этих людях правду.

Слепым бреду навстречу судьбе и даже не догадываюсь, что бред заменяет мне ясность мысли. Чистота галлюцинации завораживает – всё такое хрупкое и прозрачное вокруг. И сам я бестелесен и чист, словно хрустальный стакан – звонкий и пустой.

Свет преломляется во мне в радужное сияние самого Ирия, а вокруг переливаются звонкие и чистые голоса Сиринов и Гамаюнов. И звуки их совершенно нечеловеческого пения рвут мою душу на мелкие кусочки, а затем снова складывают вместе, только в совершенно другом порядке: мои «я» исчезают и появляюсь с каждым переливом мелодии; и таких «я» великое множество, новых и старых, сиюминутных и вечных.

Мелодия и я свиваемся воедино и скользим, скользим сквозь пространство и время к точке начала всего, к яркому белому лучу, проникающему в непроглядную черноту из моего детства, из далекой пыльной комнаты, залитой солнечным светом. В комнате, голой как родившийся младенец, одинокий стол с яблоками. Жёлтыми и красными. Словно престол в храме, окутанный плотным ароматом спелых плодов райского сада, в густой непроглядной вуали тени. Снаружи комнаты бушует пламя жаркого летнего дня. Гулко гудят пчёлы. Сквозь щели закрытых ставней опасно врываются кинжалы раскаленных добела солнечных лучей, дымясь от ярости в холодных скрипучих сумерках старого дома. Среди яблок темнеет краюха ржаного деревенского хлеба и мерцает длинношеяя крынка молока, заботливо накрытая домотканым полотенцем.

Незамысловатые дары пресуществления плодородного лета, явленные самим провидением, чтобы их попробовали на вкус. Надкусили, отъели, сожрали, выпили. Насладились ими, в конце концов. Ибо это всё плоды рук самого Господа, создавшего весь мир за какие-то жалкие шесть дней, а значит это хорошо. Не может быть не хорошо. Хо-хо-хо.

Вкушайте плоды Господа своего и ликуйте. Ибо краток век человеческий. И бренно его тело. И-и-и-и. Ибо. И-б-о-о-о-о, и-и-и-и-б-о-о. И бо! Или просто Бо. Б-о-о-о-о-о. О. О-о-о-о-о-о.

О сколько нам открытий чудных

Готовит просвещенья дух.

И у-х-х-х! Понеслось. И пошло в голове метаться эхо, плодя ассоциации. Нужные и ненужные.

Несть им числа, как нет числа отражениям в двух зеркалах, поставленных друг против друга. Как два закадычных друга, с вечным вопросом: «Ты меня уважаешь?» И тут снова Он, метнувший меня, словно камень, в щель между мирами. Мой Проводник, мой Учитель. Моя Прелесть.

«Аз есть Я, – отвечает Он мне, пламенея, за свой базар, – Аз несмь Я. Одним словом, Сущий. Вездесущий. Ты, голубчик, мелкий субчик, проголодался, пока меня искал. Вкуси вечной жизни. Съешь яблочко, подкрепись».

И даёт мне самый настоящий помидор. Сочный, да румяный. Как малявинская баба. Просто прелесть, а не помидор. Я жадно ем его, давясь сладкой мякотью. Помидор и правда вкусный, но чего-то мне в нем не хватает.

«Соли не хватает, – подтверждает Он, – а ты и есть теперь новая соль этой земли. Радуйся и веселись, ибо велика твоя награда. А заодно ты не только соль, но и перец. Придай остроты всему, к чему прикасаешься. На вот, прочти!» И протягивает мне газетный листок с передовицей о текущем состоянии дел в стране.