Члены комиссии, два старшины и мичман, собрались в амбулатории уже после ужина. Корабельный доктор вызвал матроса Строкина и поручил ему обеспечить комиссию всем необходимым для досмотра помещения. Сам вышел из медпункта.

Белов приказал одному из членов комиссии сесть за стол и фиксировать замечания.

– Приборка делается поверхностно, по углам грязь и пыль. Пакеты с бинтами валяются на палубе. Кладовая замусорена, – диктовал он.

Все его замечания сводились к плохому выполнению обязанностей помощником корабельного фельдшера матросом Строкиным. При этом он то и дело отрывался от диктовки и давал поручения членам комиссии открыть разные шкафы и дверцы. Белов заметил, что Строкин всякий раз, когда открывали дверцу очередного шкафа, как-то странно подергивал левым плечом.

Шел уже второй час безобидного обыска. Все было безрезультатно. Тогда Белов оставил комиссию продолжать работу, а сам пригласил Строкина к себе в каюту. По состоянию матроса он почувствовал его напряжение и нервозность и решил пойти ва-банк.

Когда они остались один на один, Белов мягким и доверчивым тоном спросил:

– Ты понимаешь, почему мы проводим проверку? – И сам же ответил: – Мы не доктора проверяем, а проверяем тебя.

Строкин вдруг покраснел и уперся взглядом в тропические сандалии лейтенанта. Белов боялся повторять свой вопрос, не зная, что дальше спрашивать и в чем обвинять матроса. У него не было уверенности, что Строкин виновен в краже. Он понимал, что заканчивающий службу матрос прекрасно осознает незавидную судьбу корабельного воришки, который стал бы самым презираемым на корабле человеком. Традиционно на кораблях рундуки никогда не закрывались на замок, все было предельно открыто. Матросы без всякой задней мысли делились с «братишками» самым последним и самым лучшим, что имели. А в отпуск или в увольнение на берег моряка собирали всем кубриком.

«Если он мне сейчас сам не признается, замеченные совпадения и доводы придется передать Обухову. Он дело и раскроет. Но такой результат меня не устраивает», – думал Владимир, ожидая ответа Строкина.

Тот продолжал молчать.

Белов пытался заглянуть ему в глаза. Напряженность и их обоюдное молчание нарушила корабельная трансляция, по которой прозвучала команда: «Личному составу, свободному от вахты и дежурства, отбой!», переданная вахтенным офицером мягким, доброжелательным голосом. Это тоже была старая традиция: когда корабль находился в море, команды передавались только для внутренних помещений и, что особенно приятно, дружелюбным тоном. Почти как в телепрограмме «Спокойной ночи, малыши!».

Наконец Строкин, не поднимая глаз, шепотом спросил:

– Товарищ лейтенант, а что мне за это будет? Меня отправят в дисбат?

Обстановка в каюте была почти что домашняя и располагала к откровенности. Ковры, которыми была застелена вся каюта, напоминали Строкину комнату отдыха в приюте для оставленных родителями детей. В нем он провел свое детство и юность. Отца никогда не знал, а мать лишили родительских прав, когда ему было еще лет десять. В приюте все было расписано строго по часам и минутам, как в армии. Поэтому-то, как говорят моряки, службу он понял сразу. Но, как и в приюте, на корабле продолжал жить двойной жизнью. Мотивацией к поступкам являлось стремление создать семью, построить не просто дом, а очень большой дом. Внутреннее убранство будущего дома виделось ему в стенах, завешанных коврами, как в приютской комнате отдыха. Как раз ковры его мечты и висели в каюте лейтенанта.

На людях, подсказывала его природная наблюдательность, следовало поступать, как принято в коллективе. Не высовываться и не выставляться. Если бы он попал в тюрьму, то спокойно перешел бы на действующие там правила общежития. Но его никак нельзя было назвать зависимым и бесхарактерным человеком. Просто Строкин умел легко перестраиваться. Такие люди всегда и всем удобны, потому что они бесконфликтны. В советском коллективе такие качества не очень-то и ценили. Беспринципность, нежелание отстаивать свою позицию, хамелеонство – вот манеры поведения Строкина. Лишь через много лет эти черты характера станут главным достоинством его резюме.