Мы ссорились еще искрометнее под аккомпанемент битой посуды.

Любая мелочь выводила меня из состояния равновесия, и спустя несколько недель молчания я подсознательно пыталась спровоцировать ссору, чтобы уйти первой – чтобы уйти, не зная об измене, чтобы уйти, когда можно еще вернуться, повесив отношения на «холд».

Я начала курить дома, чего раньше при Романовиче себе не позволяла. Стоило мне только на него посмотреть – рука сама хватала сигарету. Он вырывал их из моих пальцев и с остервенением тушил.

– Сколько лет я прошу тебя бросить курить? – сокрушался Романович.

– А если я никогда не брошу, ты со мной расстанешься?

– Нет, наверное. Но я просто не понимаю, почему так сложно пожертвовать привычкой ради того, кого любишь…

А он пожертвовал ради меня привычкой водить домой всякую шалупонь? Не брать трубки, когда ему звонят, и перезванивать, лишь когда захочется левой пятке? Не предупреждать, что задерживается, и заставлять не спать до утра наедине с валокордином? Или привычкой изменять?

– Знаешь, если бы сейчас ты спросил меня, что я выбираю, тебя или сигареты, я бы выбрала сигареты.

– Ты вообще веришь, что у нас что-то может получиться?

Я покачала головой: правда не знала.

– А как у нас может получиться? Я мешаю тебе думать, я мешаю тебе не думать и развлекаться, потому что по выходным часто работаю и у меня нет ни моральных, ни физических сил идти на хипстерские сходки, где каждый второй долбит. Я каждый день ныряю в пучину говна, фильтруя новости на плохие и очень плохие, и мне тоже иногда нужна твоя поддержка. И был нужен ты, когда у меня был бронхит. Не чертов ингалятор, не таблетки, а тупо ты.

– И что бы изменилось от моего присутствия? Ты все равно собиралась включить фильм и лечь спать.

Он правда этого не понимал.

– Простуженные люди – это дети. Ты когда-нибудь просил родителей оставить свет в коридоре или посидеть с тобой, пока уснешь?

– Тогда просто попросила бы оставить свет в коридоре или посидеть с тобой, пока уснешь. Я не умею читать мысли, не могу догадываться, чего ты хочешь. А ты живешь так, как будто все вокруг – твои точные копии и все понимают без слов.

– Где ты был в ту ночь, когда я валялась с бронхитом?

– Работал, потом посидел с друзьями. А утром приехал к тебе, как ты помнишь. Еще и нашел тебе дыню, которую ты так любишь, не в сезон.

– Погеройствовал, значит.

– Я не понимаю, к чему ты ведешь? – нахмурился Алек.

– К тому, что мы правильно сделали, что решили пожить отдельно. Думаю, в выходные мне тоже не следует оставаться, – я пыталась катапультироваться, пока окончательно не размазало.

– Значит, вот просто так сливаешься? Кочка на дороге и все, телега пошла в разнос? Сжег сарай, гори и хата?

– Как-то так.

Алек делал вид, что продолжает заниматься своими делами, и даже не оборачивался. Я же сверлила глазами его затылок и мысленно таранила упреками. А потом вдруг мимолетом поймала влажный взгляд в отражении монитора, как будто густая полимерная слеза покрыла глаза блестящей линзой, и в ней отражались торшер, вечер и все предначертанное и перечеркнутое. Алек пнул ногой ножку стола и переместился на ковер. Облокотившись на кресло, он засунул руку между подушек и достал сверток с парой плюшек отменного гашиша. Романович всегда отгораживался от реальности любыми подручными способами.

– Решила свалить, так и вали на хрен. Харэ заслонять собой пространство.

Была пятница. Романович впервые при мне плакал, если, конечно, полимерную слезу можно назвать плачем. И «Белый Бим Черное ухо» по телевизору в этот момент не показывали.