- Зачем? – Безразлично спросила Лотта, коря себя за слабость. За то, что позволила себе насладиться моментом чистоты.
- Что, «зачем»? – В свою очередь переспросила женщина. – Зачем вижу, что не спишь? Затем, что глаза у меня - на своем месте. Вот и вижу.
- Зачем мне открывать глаза? – Пояснила Лотта. Но тут же поняла, что обращаясь к женщине, сама невольно открыла глаза. И теперь смотрела в упор на орденскую сестру.

 Нонна была полноватой, пожилой, как и представлялось по голосу. На округлом лице выделялись пухлые щеки. Усталая улыбка была немного ироничной, словно сестра Марта смотрела не на благородную даму, а на… «На сельскую ведьму» - мрачно уточнила Лотта мысленно, снова вспоминая, во что вляпалась. Иллюзий она не питала, Иоганн со своим батюшкой за Зигфридово наследство постараются так, что даже герцогский суд ее не оправдает. А местный, тот даже и пытаться не будет.

Оставалось выяснить только одно.
- Мой ребенок. Он… умер? – Спросила Лотта, устало прикрывая глаза. Она сама не знала, чего боялась больше: увидеть на лице нонны сострадание или злорадство. Но сестра Марта смотрела спокойно, можно сказать, равнодушно. Так, словно подобные вопросы ей задавали по триста раз на день.
- Зачем же сразу «умер», - пожала плечами она. – Таким количеством жизненной силы, как ты в него слила, мертвого поднять можно, не то что живого. И как тебя только такую проглядели?!
- Где он?
- Она, - поправила нонна. – В новой семье, а где ей еще быть?
- Где-е??? – Лотта приподнялась на локтях, забыв о боли. – Где! Мой! Ребенок!
- Ой, девонька, - сестра Марта присмотрелась к подопечной, словно видела впервые, - давай-ка я лучше господина аббата позову. Мое дело – таких как та мыть да на ноги ставить. А как вы сюда попадаете да зачем…

Она осуждающе покачала головой и ушла, не забыв, впрочем, заботливо поправить на Лотте рубаху и прикрыть босые ступни теплым одеялом. Постепенно подзабытый ужас стал снова накатывать волной, скромная келья стала напоминать тюремную камеру. К счастью, сойти с ума от страха Лотта не успела. Дверь скрипнула и вошел мужчина. Храмовник. Его лицо было смутно знакомым, но вспомнить его так просто не удалось.

 Он заговорил, и Лотта поняла, что это его разговор с сестрой Мартой она подслушала недавно. Правда, сейчас голос храмовника звучал иначе. Немного устало и, как будто, слегка виновато.
- Очнулась, дитя? Ну, здравствуй! – Сказал он, присаживаясь на простую табуретку, стоящую у кровати.
- Где мой ребенок? – Спросила Лотта вместо приветствия.
- Хм-м… Ребё-онок… - Задумчиво протянул аббат (позволить себе столь тонкую вышивку на дорогом полотне вряд ли смог бы простой брат-храмовник). – Он тебе очень нужен?

Лотта задохнулась от возмущения, буквально, подавившись тем, что хотела сказать. А храмовник тяжело вздохнул и начал проникновенным тоном, как если бы говорил с кем-то из своей паствы. «Ты помнишь, что с тобой произошло? Ну, до того, как ребенок появился на свет?». Женщина сглотнула внезапно вставший в горле ком и кивнула. О, да! Она помнила.

Помнила, дядя Зигфрида тащил ее в город от самого замка, привязав за волосы к телеге. Как она цеплялась за доски борта, чтобы не упасть, придерживая живот рукой. Помнила сочувственные взгляды солдат Зигфрида, бывших его солдат. Но никто из них не решился пойти против нового хозяина.

Помнила камеру в подвале Ратуши, куда ее бросили, предварительно протащив через допросную и наглядно показав, чем грозит ей завтрашнее знакомство с палачом. Дяде Зигфрида зачем-то непременно было нужно, чтобы признание в ведовстве она подписала сама. Она не подписала. На что надеялась? Не понятно. А потом Лотта осталась одна и напряжение последних дней дало о себе знать.