Шумский молчал, но лицо его слегка вспыхнуло, и он чуть не в кровь кусал себе губы.

«Создатель мой! Какое терпение надо с тобой иметь!» – думал он про себя.

– Я не желаю оскорбить вас, – продолжал более кротко барон. – Я, как старик и старинного рода дворянин, напоминаю вам, что вы человек, труды которого я оплачиваю… по найму… Если вы, в качестве талантливого художника, допущены в комнату моей дочери, баронессы, ради писания портрета… то все-таки, господин Андреев… надо помнить… себя… Не надо забывать или забываться…

Наступила пауза. Шумский потупился совершенно и тяжело дышал.

– Да, кстати… Кажется, сегодня вам следует получение месячное, toucher vos appointements.[11]

– Нет-с… Послезавтра, – глухо вымолвил Шумский.

– Верно ли? Я думал сегодня…

– Наверное.

– Но если вы, господин Андреев, желаете… Может быть, вам нужны деньги… Пожалуйста… Днем ранее или позднее, это ведь все равно… Мне…

– И мне тоже все равно-с, – выговорил Шумский и невольно вдруг улыбнулся веселой и смешливой улыбкой.

– C'est comme il vous plaira… Adieu…[12]

Барон наклонил голову ласково, но важно. Шумский низко поклонился и быстро вышел из кабинета, как бы убегая.

Когда дверь затворилась за ним, он остановился и проворчал вполголоса среди столовой:

– Когда-нибудь я или со смеху прысну тебе в лицо, или того хуже… отдую, вспылив негаданно от какой твоей дерзости… Да… чертовски… дьявольски все задумано и обдумано. Но хватит ли терпенья… Уменье – не мудреное дело… Терпенье – вот что мудрено.

И молодой человек вдруг задумался и стоял, не шевелясь.

«Пашута? Больна?» – вертелось в его голове.

«Неужели это хитрая канитель с ее стороны, – думал он. – Неужели дворовая девка, Прасковья, такая бой-баба. Такая шустрая? Такое колено надумала, чтобы затянуть мне все дело… Не может этого быть! Ведь тогда я ни вызвать ее к себе, ни даже видеть не могу… Ах, ты!..»

И Шумский вздохнул тяжело от приступа гнева.

«Каково я наскочил!.. Взял за прыткость, а она против меня пошла… Да ведь это ужасно… Это лбом об стену бить и себя… да и ее об стену ухлопать… А сердце мое чует, что это игра, комедия… Она здоровехонька, но хочет оттянуть… Ах, проклятая девчонка!..»

Постояв еще мгновенье, Шумский двинулся.

– Надо велеть доложить о себе, – проворчал он вслух и пошел в переднюю.

Тот же лакей, Антип по имени, который докладывал об нем барону, дремал на лавке.

– Доложи баронессе обо мне, – сказал Шумский.

Лакей очухался наполовину и, ничего не ответив, сонно пошел из передней.

– Насчет тоись патрета? – обернулся он уже с порога.

– Это не твое дело… Доложи, что я приехал…

– Да барышня уж знают… И сказывали, скажи, что патрет писать нынче не будем… Вам тоись…

Шумский сильно изменился в лице и стоял в нерешимости, что-то соображая.

«Нет… Не надо, – подумал он. – Может рассердиться, если послать переспрашивать… Но что же это значит… Пашутка? Или иное что? Или случайность?..»

– Что Прасковья? Захворала? – спросил он вдруг.

– Не знаю, – лениво и сонно отозвался Антип.

– На ногах она или в постели…

– Я ее нынче еще не видел… Да… и то правда… слыхал… лежит! Жалится на живот, что ли…

Шумский повернулся нетерпеливо и досадливо на каблуках, сам взял пальто с вешалки, накинул его и пошел по ступеням к выходу.

«Дьявол какой – девчонка!» – ворчал он сквозь зубы.

– Что теперь делать? Сколько она проломается. День, два?.. Или неделю?.. Ах, дьявол! – уже вслух говорил он, шагая по улице.

И вдруг он остановился, как вкопанный.

– А что, если она меня совсем выдаст, назовет. Скажет Еве – кто этот живописец!