– Нет.

– Я могу идти делать портрет баронессы?!..

– Да… Но, не знаю, согласится ли она сегодня на сеанс… Ее фаворитка больна! – оживился старик.

– Пашута! – быстро вымолвил Шумский, впиваясь глазами в его лицо.

– Да, Прасковья, – отозвался этот, как бы говоря: «для меня нет Пашут, а есть горничная Прасковья».

– Что же с ней? – тревожно повторил Шумский.

Старик глянул с улыбкой ему в лицо своими добрыми глазами и, важно поджав губы, произнес:

– Не любопытствовал еще узнать у баронессы Евы, чем изволит хворать ее фаворитка… да, кажется, и ваша тоже… И вы тоже успели, vous amouracher de la gamine.[3]

– C'est un ange, monsieur le baron![4] – отозвался Шумский.

– Oh! Dechu, alors[5]… Это чертенок и по лицу, и по нраву, и по ухваткам. Вы, как талантливый художник, господин Андреев, должны знать, что во всей существующей на свете живописи, даже в испанской школе, не найдется изображения ангела, черномазого, как цыган и с дерзкими чертами лица. Прасковья хорошенькая девчонка, но она не ангел, а цыганенок… Скорее моя Ева напоминает собой тот тип, который принято давать ангелам и архангелам. Les trois В.[6] В понятии об ангеле буква Б имеет тоже значение…

«Ну… Поехали! Завели шарманку…» – подумал Шуйский и вымолвил:

– Совершенно верно, но только баронесса…

– Bonte, beaute, beatitude,[7] – продолжал старик, не слушая.– Belle, bonne, blanche[8]… Я непременно в заключении или эпилоге к моему сочиненью…

– О значении букв относительно мозга человеческого, – подсказал Шумский.

– О, нет… нет… Вы все путаете… Значение звуков, а не букв… Неужели вы не понимаете… Буква есть тело, а звук его душа… Звук – содержание, а буква – форма… И не «относительно мозга»… А их мозговая, comment vous dire,[9] законность, необходимость, непреложность… Знаете ли вы, например, что буква б – голубой… Звук с – золотисто-желтый… Впрочем, я забыл! это не про вас, господин Андреев…

Шумский стоял, опустив глаза в пол, как бы выслушивая равнодушно периодически-одинакий выговор, или прислушиваясь к ветру на улице.

– Это, конечно, очень интересно, – вымолвил молодой человек, стараясь не рассмеяться. И он прибавил мысленно: «Bete,[10] болван, башка – тоже на б начинаются».

– А знаете ли вы, кто первый написал сочинение почти на эту же тему… О родстве, так сказать, красок и звуков. Гениальный Гёте, к которому я два раза ездил поклониться в Веймар и скоро в третий раз поеду! – восторженно проговорил барон.

«И поезжай, да поскорее, – мысленно проговорил Шумский. – Да там застрянь подольше. Или совсем подохни… И лжет ведь… Станет умный человек таким вздором заниматься. Гёте не тебе чета… Его стихи и я читал во французском переводе».

Видя, что беседа с бароном может затянуться, что изредка случалось, Шумский взял со стола тетрадь и слегка попятился, как бы собираясь раскланяться.

– Узнайте… Может быть, Ева и даст вам сеанс… Да, кстати, скажите… Когда же портрет будет готов?

– Скоро-с, – тихо вымолвил Шумский, как бы смущаясь.

– Скоро?.. Вот уже более месяца, что я слышу от вас это слово.

– Мне этот портрет, как я докладывал вам, барон, не задался… Две недели назад я начал сызнова, другой…

– Другой… А первый?..

– Первый я бросил, изорвал…

– Напрасно. Он был, по-моему, очень хорош… Но я надеюсь, что вы не изорвете второго и не начнете третий… И Ева позволила вам изорвать первый портрет…

– Я сделал это вдруг… В минуту вспышки и гнева на мою работу…

– На глазах моей дочери у вас, господин Андреев, не должно быть вспышек, – вдруг сухо вымолвил барон. – Каких бы то ни было!.. Гнева, радости, досады или чего-либо подобного. Вы поняли?!..