– Браво! – раздался из толпы голос Вильдавре.

И военный комендант, рассвирепев, попытался локтями проложить к нему путь.

– Однако я позволю себе смиренно напомнить вам, – продолжал священник, обращаясь к Фронтенаку, – что сейчас все стоят на паперти собора и ожидают вас. Я вас прошу поторопиться, задержка недопустима.

И он ткнул своих маленьких помощников в спину, давая им понять, что пора продолжить путь, что те и сделали, шагая впереди него и громко стуча деревянными башмаками. Один нес крест, стараясь держать его как можно выше, другой звонил в колокольчик. Огромный пес встал, испустил тяжкий вздох и, покачивая задом, с глубокомысленным видом двинулся за ними.

За священником и служками последовала и вся процессия. Теперь река была у них за спиной. Подъем сделался менее крутым, дорога расширилась, и они вошли в Верхний город. Дома здесь были просторные, с красивыми садами, окруженными частоколом из кедровых бревен. Некоторые из них походили на маленькие деревенские замки. Процессия миновала кладбище, расположенное террасами на спуске к реке.

Когда они достигли перекрестка дорог, до них донесся сильный запах дыма и медвежьего жира. Навстречу высыпали все обитатели маленького лагеря гуронов. Первыми выбежали женщины, дети и собаки. Индейцы издавали приветственные возгласы, плясали и хлопали в ладоши.

Шедшие в процессии воспользовались этой интермедией и пространством похожего на звезду перекрестка, чтобы перестроить свои ряды и торжественно вступить на главную площадь Верхнего города.

Музыкантов попросили построиться за крестом аббата. За ними шли матросы в окружении священников, монахов и главных индейских вождей, неся раку с мощами святой Перпетуи.

Собор стоял в глубине широкой площади, окруженной домами и деревьями. Последние были немного наклонены, как и все квебекские деревья, растущие на открытых пространствах. Колокольня находилась на пересечении поперечного и центрального нефов. Фасад, обращенный к площади, был украшен большим порталом и двумя красивыми круглыми окнами. На широкой паперти, заканчивающейся ступеньками, стояли священники и дьяконы в мантиях и стихарях.

Цвет облачения и высота кружевных воротников варьировались в зависимости от сана. Самые маленькие мальчики, поющие в хоре, были одеты в красные сутаны, те, что постарше, – в черные. Вытягивая шею, помахивая кадильницами с ладаном и держа высокие подсвечники, они окружали епископа, стоящего на верхней ступени паперти перед распахнутой дверью собора.

Монсеньор де Лаваль был красивый представительный мужчина лет пятидесяти. Он был высок, а венчавшая его голову митра делала его еще выше. В руках он держал массивный серебряный посох, отличительный знак епископского сана, делавшего его пастырем и наставником всех квебекцев.

Когда он приблизился, драгоценные камни и эмали, украшавшие верхнюю часть его посоха, засверкали на солнце. Его отягченная кольцами рука в лиловой перчатке лежала на рукояти.

Граф де Пейрак вышел вперед, отвесил учтивый поклон и, встав на одно колено, поцеловал перстень на руке, которую протянул ему монсеньор де Монморанси-Лаваль.

Когда граф отделился от кортежа, по толпе пробежал ропот. Что, если это тот самый человек в черном из видения матушки Мадлен?

Однако в его костюме не было ничего темного, и это вызвало в народе первые колебания.

Жоффрей де Пейрак говорил с епископом, несомненно беседуя с ним о преподносимых им святых мощах, ибо лицо прелата, которое до сих пор оставалось застывшим, как мрамор, и нарочито бесстрастным, вдруг осветилось интересом.