В этот вечер перед мысленным взором изгнанников-протестантов стояли их прекрасные покинутые жилища в Ла-Рошели – покинутые, несмотря на ясный свет неба Ониса[3], который озаряет их фасады. Закрытые ставнями окна – как мертвые глаза, но домá ждут, и только шелест пальм во дворе и испанской сирени у стен напоминают там о жизни.

На нижней палубе было темно и сыро. Два фонаря наконец погасили, чтобы сморенные усталостью дети могли уснуть. По углам шептались-шушукались. Кто-то из мужчин успокаивал жену: «Вот увидишь… увидишь… когда мы приплывем на Американские острова, все образуется».

Госпожа Каррер донимала мужа:

– Но на Островах вы хотя бы будете вести себя более благоразумно, чем в Ла-Рошели? Иначе чего ради мы должны были все потерять?

Анжелика подошла к освещенному кругу, в котором подле раненого бодрствовали Маниго и пастор. Габриэль Берн лежал расслабленно, спокойно. Он спал. Мужчины коротко сказали Анжелике, что приходил арабский врач с помощником. Они перевязали мэтра Берна и заставили его проглотить какую-то микстуру, которая ему очень помогла.

Она не настаивала на том, чтобы сменить их сейчас. Она чувствовала потребность в отдыхе, и не потому, что так уж устала, просто в голове у нее был полный сумбур. Она вдруг утратила свою обычную уверенность, впрочем темень и бортовая качка, возможно, сыграли здесь не последнюю роль.

«Утром будет светло. И я во всем разберусь».

Анжелика почти машинально принялась искать Онорину. Но тут в темноте кто-то схватил ее за руку. Северина показала ей на своих спящих братишек.

– Я уложила их спать, – гордо сказала она.

Она прикрыла мальчиков их плащами и обложила ножки невесть откуда взявшейся соломой. Северина была настоящей маленькой женщиной. Обычно такая ранимая, она оказалась стойкой в часы испытаний. Анжелика дружески обняла ее.

– Дорогая моя, – сказала она, – мы даже не смогли с тобой спокойно поговорить с тех пор, как я отправилась искать тебя в Сен-Мартен-де‑Ре.

– О, все взрослые такие взбудораженные, – вздохнула девочка, – а ведь именно сейчас мы должны бы успокоиться, госпожа Анжелика. Я все время помню, и Мартьяль тоже, что теперь мы избавились и от монастыря, и от иезуитов.

И она быстро добавила, словно упрекая себя в легкомыслии:

– Правда, отец ранен, но, мне кажется, это все же меньшее несчастье, чем если бы его упрятали в тюрьму и навсегда разлучили с нами… И потом, врач в длинном одеянии пообещал, что завтра отец уже начнет поправляться… госпожа Анжелика, я хотела уложить Онорину, но она сказала, что не ляжет, пока не получит свою коробочку с сокровищами.

Логика любой матери непостижима. Из всех несчастий, обрушившихся на них за эти последние несколько часов, потеря коробочки с сокровищами дочери показалась Анжелике самым тяжким и непоправимым. Она расстроилась. Онорина спряталась за пушкой и стояла там насупившаяся, словно лесная сова.

– Я хочу свою коробочку с драгоценностями.

Анжелика колебалась, не зная, как повести себя с дочерью – постараться уговорить ее или потребовать беспрекословного подчинения, – как вдруг увидела, что Онорина не одна, она прильнула к чьей-то сжавшейся в комок фигуре.

– Абигель, это вы? Но почему вы здесь?

Удрученный вид Абигель, которая обычно держалась с достоинством, обеспокоил ее.

– Что с вами? Вы заболели?

– О, мне так стыдно, – ответила Абигель глухим голосом.

– Отчего?

Абигель не была ни глупышкой, ни ханжой. И вовсе не собиралась тревожиться из-за того, что Рескатор коснулся ее щеки.

Анжелика заставила ее выпрямиться и посмотреть ей в глаза: