Казалось, ей пришлось сделать усилие, чтобы овладеть собой.

– Простите меня, сударыня, умоляю, – тихо промолвила герцогиня. – Я чувствую, что оскорбила вас своими вопросами и замечаниями относительно вашей жизни рядом с еретиками. Я чересчур несдержанна, и меня частенько упрекают в том, что я слишком прямолинейно высказываю свое мнение. Такова уж я. Я мыслю логически и не прислушиваюсь к голосу сердца. Разумеется, вы правы, я это понимаю. Какое имеет значение, есть тут часовня или нет? Что такое обряд без доброты? «Если я говорю языком человеческим и ангельским, а любви не имею, то я – медь звенящая… Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто…»[3] Так говорил святой Павел, наш общий учитель… Дорогой друг, простите ли вы меня?

Ее прекрасный взор, в котором сиял свет умиления, омрачила тень страдания. Слушая герцогиню, Анжелика размышляла о двойственности натуры этой столь одаренной и столь беззащитной женщины. Казалось, строгое религиозное воспитание в сочетании с отвлеченными занятиями наукой обрекли ее на существование вне реальной жизни, в атмосфере мистической экзальтации. Разумеется, ее место в Квебеке, у епископа, среди иезуитов и монахинь, а не на вольных берегах Голдсборо, куда забросила ее судьба.

Суровая Америка не пощадит подобной хрупкости. И вновь Анжелика испытала чувство жалости к Амбруазине.

– Я не сержусь, – сказала она. – И охотно вас прощаю. Вы вправе справляться о тех местах, где находитесь, и образе жизни тех, кто оказывает вам гостеприимство. Конечно, я тоже несдержанна и не раздумывая говорю все, что у меня на уме. У вас нет причин волноваться. Иначе вы снова занедужите.

– Ах, я так измучена, – прошептала герцогиня, проведя рукой по лбу. – Здесь мне не по себе. Эта жара, этот непрестанный ветер, этот идущий от моря запах соли и серы, душераздирающие крики птиц, непрерывно носящихся в воздухе, точно мятущиеся души… Я бы хотела вам поведать, что произошло со мной нынче утром, но вы станете смеяться.

– Нет, не стану. Расскажите!..

– Мне явился Сатана, – очень серьезно начала герцогиня. Присутствующие принялись в ужасе осенять себя крестным знамением. – Впрочем, это уже не в первый раз; однако сегодня он явился в весьма необычном обличье: он целиком был красным…

– В точности как мой ангел! – воскликнул Адемар, обожавший подобные откровения и, казалось, даже провоцировавший их.

– Красный и безобразный, – продолжала герцогиня. – Он ухмылялся, был взъерошен, аки зверь, волосатый и смердящий… Я едва успела перекреститься и произнести слова молитвы… И он вылетел в каминную трубу.

– В трубу?..

– Мой ангел тоже! – тут же в восторге выкрикнул Адемар.

– Мне известно, – продолжала герцогиня, – что Сатана может принимать любую наружность и что он предпочитает красное и черное… Но на сей раз я была особенно напугана. Я теряюсь в догадках: что может предвещать это новое обличье, которое избрал дьявол, чтобы поколебать мою веру? Какие-то несчастья, муки, новые искушения… Теперь вы поймете, почему я жаждала получить поддержку опытного священника, если бы таковой обнаружился в здешних местах, – закончила она дрожащим вопреки ее воле голосом.

– Капеллан «Бесстрашного» уже отбыл, но возможно, отец Бор еще здесь. Он францисканский монах, капеллан господина де Сен-Кастина из форта Пентагоет.

– Францисканский монах, – как будто оскорбилась герцогиня, – нет, слишком ничтожно…

Анжелика тем временем разглядывала очаг, через который, по словам госпожи де Модрибур, исчез князь тьмы. Там лежала зола, потому что, несмотря на теплые июльские ночи, для больной разводили огонь. Накануне Анжелика собственноручно подбросила туда вязанку хвороста, чтобы пламя разгорелось пожарче и уцелевшая в кораблекрушении страдалица ощутила благотворное успокоение.