– I am sorry, sir!.. Вам звонила девица, которую я запомнила по волосам цвета вороньего крыла… Ну, та, с одесской колбасой…

– Это Наташка.

– Да. И еще одна прелестница. Помните, она приносила синюю курицу?..

– Синюю? С желтыми ногами?

– Именно так, сэр! Я бы сказала, с пугающими желтыми ногами!

– Блондинка?

– Послушайте, мне все равно. Но если вы не способны вникнуть в корни вещей, то научитесь хотя бы смотреть в корни волос. Они же крашеные.

– Мне неловко, что мои подружки доставляют вам столько хлопот.

– Ах, перестаньте, дорогой, – философски продолжала она. – Разве в этом дело? Запомните: связаться с женщиной можно за пять минут, а чтобы расстаться с ней, нужны годы.

И мы расходились по комнатам. Я вставлял очередную закладку в машинку и стучал: «Юный друг! Действующую модель водородной бомбы сделать невозможно, так как…» В этот момент из-за стены раздавались гаммы: моя почтенная подруга садилась за пианино. Она шагала пальцами по клавишам, как слепой по болотным кочкам, непрестанно ошибаясь, но упорно начиная вновь и вновь. У бедняжки совсем не было слуха. Не выдержав как-то, я постучался к ней, очутившись в комнатке, похожей на кубрик, уставленной книгами до потолка. Она уступила мне место за пианино.

Я сыграл простенькую инвенцию Баха, которую помнил со времен музыкалки. Она послушала, задумалась и вдруг предложила, чтобы я научил ее играть на фортепиано в обмен на уроки английского.

– Зачем мне английский?

– Прошу прощения? – ее брови от возмущения поползли вверх. – Ничего глупее я в жизни не слышала! – Она достала с полки яркий том. – Читали Вульфа?

– Вирджинию Вульф?

– Нет, сударь мой, Томаса Вульфа, «Взгляни на дом свой, ангел». – Я, конечно, не читал этот роман даже в переводе. – К тому же, по моим наблюдениям, у вас явные разногласия с нашей советской родиной. Я думаю, что советская родина мечтает избавиться от такого, извините, сына, ничуть не меньше, чем вы от нее. За что вас выгнали с работы?

– Они прочли мой очерк, сказали, что в СССР одиночества не бывает, и я напечатался во Франции. Правда, пока ничего не получил.

– Вот видите! И как только вы пересечете границу…

Перед уроком английского она приглашала меня не на завтрак, а на breakfast, мило улыбаясь и спрашивая, не завалялся ли у меня батон. Зная об этом, я покупал хлеб на рассвете, когда она еще спала. На столе появлялись царские угощения – от камамбера до ветчины, в кофейнике пенился кофе, в кувшинчике трепетали сливки. Мне, молодому коблу, требовалось немало сил, чтобы удержаться, не сгрести все в тарелку и не сожрать в одну секунду. Относительное с нынешней точки зрения изобилие еды на ее столе объяснялось просто: дочь с мужем, дипломаты, жили в Швейцарии. Они ей почти не писали, зато аккуратно высылали чеки, и она отоваривала их в магазинах для иностранцев.

Стоило взяться за вилку или лопатку, она требовала называть продукты по-английски. Я честно пытался. Но сущий мой язык проваливался в горло вместе с ломтиком сервелата.

– Простите, я не могу, мэм!

– Лучше, мэдэм. И давайте, пожалуй, начнем с простой английской благодарности, thankyou. Прижмите, пожалуйста, Анатоль, язык к зубам изнутри, как я вас учила.

Я послушно прижимал, не спуская глаз с красной икры, лососины и нездешнего, ноздрястого, с печальной швейцарской слезою, сыра. От голода и страха мой язык делался деревянным.

– Боже мой, – говорила она, сдавшись и намазывая на мой тост произвольный слой икры, – что это с вами?! Даже негры, если захотят, умеют сказать thankyou! Давайте еще раз!..