рояль бесстрастен и тосклив.
Будильник слишком суетлив,
И старый дог в большой надежде,
что станет мир не так болтлив…
Забьётся в угол пустота
среди шипов воспоминаний.
И вздрогнет, как напоминанье —
звонка глухая немота…
И мысль трудна, хоть и проста —
всё станет на свои места…
Балтийск
Разбитый бот у самой у воды,
звук тишины и – острый вкус Победы.
И в улице – последние следы
ушедших навсегда в иные беды.
Всё видевшие травы-васильки.
И – заросли былого – ежевика.
Дыханье волн и – синь из-под руки,
в которой лица, образы и лики.
Здесь жизнь, вернувшись, вновь своё брала.
И не хотела ждать, и торопила,
и за собой в другую даль звала
на языке, которым говорила.
И были в нём нездешние слова,
хоть слово «мир» употреблялось всеми.
И старая, унылая вдова,
Европа, вновь почёсывала темя.
Она была тогда уже больна
бессмысленно… Но нет, не перестанет.
И новая когда-нибудь война
единственной её молитвой станет.
Но мир пришёл. И будто – навсегда.
Взрывались мины, очищая море.
И всё, что скрыла тёмная вода,
вдруг поднялось над синью акваторий.
И медленно, шаг в шаг, за годом – год,
высвобождая жизнь в большом и малом,
откатывалось от её ворот
по длинной улице, к морскому терминалу.
Ворон
Коричневый портфель, цигейковая шуба.
И варежки – резинки в рукавах.
И торопливый шаг. И в трёх шагах от дуба —
заминка. Ворон взмыл, всё вовлекая в мах…
И – долгий, долгий взгляд туда, в воронье небо,
чтоб оценить, какие там дела, —
где ворон пролетел, а где, похоже, не был,
но вот дорога в школу увела.
С тех пор то на дворе, то на заборе,
на лавочке у школьных, у ворот,
он поджидал меня. И, будто вторя
внезапной радости своей, летел вперёд.
Летел вперёд, красиво вскинув крылья.
Летел вперёд, как будто знал, куда.
И пирожком, обыденною былью,
мой друг не соблазнялся никогда.
Он улетал и снова возвращался.
И, возвратившись, каждый раз опять
стремился вверх, как будто собирался
однажды научить меня летать.
И я летала, поднимаясь к ветру,
как Буревестник, восхищаясь им.
И на последнем, дальнем километре
вновь возвращалась в детство за своим…
И, не найдя сегодня друга боле,
храня в себе восторженный завет,
благословляю башенку на Первой Школе,
которой выше и прекрасней нет…
Матросский парк
Матросский парк. И птицы в небе – строем.
И танцплощадки струганая стать.
И «Рио-Рита», возвратясь из боя,
вновь продолжает мирно танцевать.
Танцует старомодно и свободно —
фокстрот не изменился за войну.
И синих форменок прибой холодный
теплеет за минуту за одну.
И с истовостью уцелевшей жизни,
оплаченной бессмертием наград,
без сожаленья и без укоризны
здесь каждый каждому друг другу рад.
Гляжу по малолетству сквозь ограду
на праздник, уходящий в облака.
Он – в каждом. Он – во всём.
Он – всем награда.
И понимаю – это на века.
И понимаю восхищённость взглядов,
девчоночье смущенье и порыв,
и интерес – совсем не для парадов —
и «Рио-Риты» чувственный прорыв.
И старшина, предвосхитив румянец,
порукой в том – наградная броня,
шагнул вперёд и пригласил на танец
девочку, ПОХОЖУЮ НА МЕНЯ…
«От самого от сотворенья мира…»
От самого от сотворенья мира,
когда Земля ничьей была.
Когда Божественная Лира
не пела песен, так мала
была потребность в том. И бранно —
недобрым был и луг, и лес.
И всеспасительная манна
нигде не падала с небес,
я уже был… Мотыжил землю,
лелеял, холил, корчевал
и, состраданию не внемля,
зверью глумиться не давал.
Я уже был. И пил я воду
всегда из своего ручья.
И слово сладкое «свобода»
тогда ещё не слышал я,
пока единожды верхами,
пришёл один, подмяв жнивьё.
И пролетело между нами,
как взорвалось: «Здесь всё – моё!..»
Мои – земля, леса и горы,