Дети Добрыниных росли, учились, влюблялись. В 1940 году Аня, студентка педагогического техникума, явилась на каникулы домой с известием, что выходит замуж. Отец нахмурил кустистые брови, внимательно осмотрел паренька, приведённого дочерью в семью, и припечатал:

– Выходи, коль такая блажь в голову втемяшилась. Но бросишь учёбу – отрекусь!

Своего первого мужа Аня любила безумно, со всем пылом юности. Угар первой влюблённости за год не схлынул, скорее наоборот, но коррективы в планы молодой семьи внесла всенародная трагедия: война. Учёба в техникуме прервалась, Аня вернулась в родной дом, Слава ушёл на фронт. На фронт ушли все: раскинувшийся на берегах реки посёлок словно вымер – оставшиеся в нём дети, старики и женщины с утра до вечера трудились на предприятиях и в поле, замещая ушедших воевать мужчин.

В поле Ане и вручили похоронку на мужа. Она помнила, как неверяще смотрела на клочок бумаги и не могла осознать написанное в нём. Долго ходила, как оглушённая, двигаясь автоматически, покорно подчиняясь всем указаниям окружающих, кроме жалостливого: «Поплачь, дочка, легче станет!» Однако плакать было некогда: в ноябре 1941 года фашистские войска вплотную подступили к Рязани...

И вспыхивают в памяти обрывки воспоминаний тяжёлых лет: бескрайнее поле, по которому она бредёт, с усилием переставляя ноги, запряжённая в плуг вместо коня. За ней остаётся глубокий ров, а мальчик, ровняющий плуг, время от времени покрикивает: «Правей берите, тётенька! А теперь левее, а то мы в сторону уходим, косим». На всём поле, выделенном под посадку картошки, нет ни одного коня – только молодые девчонки, тянущие и тянущие за собой тяжёлые плуги. И дети, бросающие в борозду картошку, которую старики со знанием дела разрезали на кусочки: сажать целиковую картофелину – непозволительная роскошь.

«Отец мне выковал железное сердце», – часто повторяла про себя Аня в военные годы.

И кадры из школы, которая возобновила работу в посёлке. Недоучившуюся Аню назначают на должность учительницы, а из-за острой нехватки кадров дают ей в нагрузку не только физику, которую она изучала в техникуме, но и химию, и математику, и даже биологию. С биологией приходилось наиболее тяжко: Аня утром пересказывала детям то, что сама только вечером прочитала в учебнике. В школе полно незнакомых лиц: в посёлок волной идут эвакуированные. На детских лицах редко мелькают улыбки, на многих застыли обречённость и озлобленность. Как-то один новенький долговязый парень взялся открыто дерзить ей на уроке – Аня уже не помнила, что именно он ей сказал тогда, помнила лишь прорвавшуюся сквозь усталость и отчаяние ответную злость. Помнила, как схватила мальчишку за грудки, тряхнула изо всех сил... и увидела в открывшемся вороте поношенного пиджака с чужого плеча голые, резко выступающие под кожей ключицы – на парнишке под пиджаком даже майки не было, а лёгкий он оказался несоразмерно росту, словно усох весь от постоянного недоедания. Аня помнила, как сами собой разжались её пальцы, как парень торопливо и зло застёгивал выскочившие из петель верхние пуговицы пиджака под её тихие слова:

– Прости, я... прости! Вчера до самой ночи на колхозном поле была, потом при свечке учебники читала долго... Я не оправдываюсь, ты прости...

– И вы простите, – сухо ответил паренёк, – больше так не буду.

Из семерых детей кузнеца война унесла четверых. Унесла она и самого Илью Ивановича. Если мать Ани вдруг задерживалась, уйдя на огород за огурцами и петрушкой, Аня точно знала: мать лежит между грядками и невидящими глазами смотрит в небо, безмолвно и тоскливо скорбя о погибших сыновьях и муже. Слёзы матери тоже никак не могли пробиться на свет, её сердце плакало беззвучно, кровавыми слезами. И Аня не пускала младших сестру и брата идти искать мать – шла сама и помогала ей подняться, слушая горестное бормотание матери: