– Слушай, что я написал… – Арсений доставал из кармана рубашки исписанный листок и, глядя в голубизну неба между тяжелыми пахучими гроздьями, начинал читать, немного другим, глуховатым, торжественным голосом:

Маруся держала его руку, в глазах стояли слезы. «Ты сном была и музыкою стала…» Это про нее сказано! Вот такое счастье – как ни у кого! Вот он – единственный, которого беречь и любить до скончания века…

А он уже целовал ее, стянув нетерпеливо с горячих нежных плеч ситцевую блузку.

– Арсюшенька, Арсюшенька… – только шептала она. – Я еще девочку хочу.

– Будет.

Она прижалась к его груди, слушая сильные и гулкие удары сердца:

– А наши дети тоже станут поэтами? Станут! Непременно станут! В тебе этой силищи, этого дара на пятерых…

– Милая, милая моя… Тайна сие есть, – он умел превращаться в «великого». Вот ласкал, целовался и вдруг – словно застыл. Сидит, не шелохнувшись, и мысли далеко-далеко летают… Вот тайна, вот Божье благословение… Маша притихла: вдруг сейчас новые стихи прямо с небес в его душу стекают…

– А ты… ты знаешь какой? Ты – грандиозный! И не спорь – первого ранга поэт.

Весна с ее ароматами и птичьим щебетом – сказочные дни для родителей и малыша, нежившегося теперь на солнышке в картонной коробке. Мир преображался для Маруси в сплошное ликование, когда шагал рядом высокий, статный, с бронзовым профилем, в такт шагам вычеканивая сочиненные накануне строки, муж. А Рыська спал, нежась в тепле отцовских рук. Счастье – пронзительное, почти не переносимое. Страшно только, очень страшно. Когда дорогое хранишь – всегда страшно. Страшно богатею. Это нищему все трын-трава – терять нечего.

– Маруська, ты как лебедь белая, такая чинная, вальяжная, идешь, травинку грызешь, цветочки собираешь. А меня к делам тянет. Не могу я просто так, без дела гулять! Крышу у колодца починить надо? Этажерку для книг я почти закончил, собирать кто будет? Непорядок. Все горой навалено – неуютно как-то. Ты б салфеточку какую-нибудь, что ли, связала – отлично выйдет! Я дерево лаком покрою, а ты – кружевом. Вот и будет, где Толстому с Достоевским «на лаврах почить», – который раз подталкивал Арсений жену на стезю обустройства «гнездышка».

– Да ну их – салфеточки! Мещанство это. Только пыль собирать, – отмахнулась Маруся. Она была типичным человеком своего времени. Умела довольствоваться минимальным – чашкой чая, куском хлеба, а уж вазочки и картиночки просто презирала. В быту была непритязательна – набрала букет на лугу и сунула его в большую стеклянную бутыль, которую мать для вишневой наливки припасла. Выскребла полы добела – и порядок. Да и ведь правда – чудо как славно!

Но вот чего к чему стремилось и не могло вобрать в себя ее сердце – неизбывной, вечно новой прелести природы. Андрюше, едва ковылять научившемуся, то цветочек к носу сунет, то на птичку или пушистую гусеницу покажет:

– Смотри, сынок, в каком мире живем! Радость же одна…

Писала Маша о лесах и полях, тучках и паучках тонкие, славные рассказы, любимые ее друзьями. На курсах ее даже в шутку называли «Толстой в юбке». Но как-то Арсений бросил небрежно:

– Мило, очень мило. Для дамского альбомчика.

Маруся была не из тех, кто забывает обиду. Собрала свои тетрадки и развела за сараем костерок. Побросала и стихи и прозу. Рядом в коробке орал, видимо, протестуя, Дрилка.