– Что-что? – сияя в темноте глазами, он сел, оторопело сгреб ее в охапку. – Ты что сейчас сказала, Маруська?! Мальчика ждем? Вот это здорово!

– Или девочку…

– Нет уж, как обещала – сначала мальчика, а потом девочку.

На следующий вечер Арсений вернулся домой мрачнее тучи. Сел, отодвинул приготовленную к ужину тарелку. – Не заслуживаю я кормежки. Маруся, твой муж – безработный. Ой, какую же мне сейчас начальник выволочку устроил! Аж уши горели.

– Пьеса не понравилась? – ужаснулась жена.

– Хуже того. Назвал меня… – Арсений откашлялся. – Назвал «мистиком».

– Мистиком!? Ужас какой… – Мария рухнула на табурет. – Арсюша, это же плохо, даже опасно! Где ж они ее там нашли, мистику?

– А, черт меня дернул! Я ведь энтузиаст пера, оживить пьесу хотел, ввел голос родоначальника русского стекла Михаила Ломоносова.

– Так и отлично же вышло! В качестве литературного приема. Показал связь поколений, традиций.

– И я им сказал: «Использованный мною художественный прием оживил пьесу. А вы все, товарищи, скучные хрычи!»

– Правильно! Ретрограды буржуазной закваски, – Маруся заулыбалась, положив руку на живот. – Брыкается!

– Вот что, жена! – кулак Арсения припечатал хлебные крошки на протертой клеенке. – Нечего тебе здесь, в городской пыли с мальцом делать. Пиши своим: «Согласны, скоро выезжаем».

Мать Маши с отчимом, как только узнали о беременности, засыпали молодых письмами с мольбами и просьбами рожать в больнице у Николая Матвеевича и поскорее приехать к ним на природу. Еще в начале 20-х годов, спасаясь от голода, свирепствующего в Москве, перебрались Петровы в село Завражье Юрьевецкого района, расположенное на левом берегу Волги недалеко от впадавшей в нее речки Немды.

Отчим Маруси – Николай Матвеевич Петров служил «врачом на все случаи» в местной больнице. Квартиру снимали в большом деревянном доме. Большой заволжский поселок с гудками пароходов, широкими речными плесами, лесами и полями, пятиглавой церквушкой, до которой еще не дотянулась крушащая культовые сооружения рука воинствующе атеистического государства, конечно же, казался раем для ждущей пополнения семьи.

В конце марта Тарковские отправились в рискованное путешествие. Путь был совсем неблизкий – сначала около суток поездом ехали до Кинешмы, там, на грязной привокзальной площади, распугивая кур и гусей, погрузились в розвальни извозчика. Предстояло преодолеть километров тридцать. Но каких! Дорога шла вдоль Волги, потом по замерзшей еще реке, вот-вот грозящей вскрыться. Ехали с трех часов дня до пяти утра. Арсений держал руку жены и молил только об одном – чтобы не начались роды среди этой снежной ночной пустыни. Мария притихла, опасливо прислушиваясь к толчкам в животе, и думала о том же.

– Тебе ж только 20 апреля рожать, Марусенька! – подбадривал жену Арсений. – Уж за три недели доберемся, полагаю. – Он еще пытался шутить, а у нее на каждой колдобине обрывалось сердце: «Все! Начинается!»

– Дорога разбитая, тудыть ее в дышло! Боюсь, растрясем твою жинку, – обернулся кучер. – Я уж и так стараюсь помаленьку ехать, ямы проклятущие объезжать. Тьфу, куда тебя, шалаву, в самый омут несет! – щелкнул хлыст, розвальни тряхнуло на очередном обледенелом ухабе. Маруся слабо пискнула.

– Не бойся, я ж с тобой! – с наигранной бодростью заверил муж.

– Арсюша, если что, ты сможешь? – Мария вгляделась в белеющее в снежном отсвете лицо Арсения. – Сможешь роды принять?

– Господи, помилуй! – он перекрестился. – Вроде много в жизни видел, а этого как-то не приходилось. Но ты не дрейфь. Писал же Некрасов, как русские женщины прямо в поле без всякой посторонней помощи рожали. И у Куприна есть рассказ…