– Как же я раньше не замечал этого, Алекс? Ты и вправду похож чем-то на Есенина.

– Да, вольно тебе дурачиться. Куда нам до ваших Мефистофельских профилей. Кстати, здесь, на берегах Сены, полно златокудрых молодых людей. Но ты отвлекся. Что ты там сказал об импрессионизме?

– Я сказал, что вполне себе понимаю Моне и Мане, Ренуара, Дега, Писсарро, Сислея, Ван Гога, Гогена и иже с ними. Если бы я от рождения был наделён художественным талантом и жил во Франции, то наверняка стал бы одним из них. Я смотрю на Париж сквозь веки прищуренных глаз и вижу этот город, как и они. Он весь в искрах, бликах, тонах, полутонах и валёрах. Здесь невозможно писать иначе.

– Я отведу тебя на площадь этих сумасшедших, вглубь Монмартра, – улыбался Алекс. – И ты увидишь там не только импрессионистов. Там иногда встречаются и иные техники художественного письма.

В ответ я кивнул.

– И потом это лукавство, говорить, что ты не художник.

– С чего это?

– А с того, что настоящий писатель обязан быть в душе художником. Иначе он вовсе не писатель.

– Вот тут я с тобой полностью согласен. Надо уметь рисовать словами, как это делали великие классики.

– Возьми нашего Бунина. Чем он не великий художник?

– Мне нечем тебе возразить.

– А Гоголь, а Лев Толстой, а Чехов, наконец?

– Мда…

Вдоволь налюбовавшись прекрасным видом на «город влюбленных», я обернулся на базилику Сакре-Кёр.

– А всё-таки, вы, французы, удивительно неблагодарный народ. И чем вам не угодил этот великолепный собор, что вы его окрестили «национальным тортом»?

– О, его еще называют «Белым слоном», а Эмиль Золя незадолго до смерти обозвал сие творение «всеподавляющей каменной массой, доминирующей над городом».

– Да уж…

– Он и многие его современники считали, что сей храм построен в псевдовизантийском стиле, чуждом традиционному облику Парижа и идеалам Великой французской революции.

– Я плохо разбираюсь в архитектурных стилях, друг мой Алексей, но могу сказать одно, что мне этот белый исполин вполне себе по душе.

– Да и мне тоже, – хохотнул Алекс. – Борис Анатольевич, ты не против, если я, хоть пять минут, побуду в роли заумного гида и сообщу тебе о том, что по древнему преданию именно на этом месте язычники обезглавили первого епископа Парижа Сен-Дени, проповедавшего христианство до последней капли крови. Легенда гласит, что после казни Дени взял в руки собственную голову и шёл так, прямо с ней, а голова во время всего пути читала молитву Всевышнему, ровно до тех пор, пока Дени не упал замертво.

– Да уж, впечатляет, – отвечал я, рассматривая резные стены и купола Сакре-Кёр. – Да и вообще этот белый камень на фоне голубого неба – зрелище, сражающее наповал. По контрасту напоминает Тадж-Махал.

– Кстати, ты обещал мне рассказать о своем путешествии в Ост-Индию.

– Конечно, расскажу чуть позже. Путешествие было весьма занятным, если бы не моя внезапная болезнь. Я заболел там, Лёшка, банальной, но неожиданно чудовищной для меня лихорадкой. И чуть не отправился из-за неё к праотцам. Но об этом после.

– И как же тебя, Борька, угораздило? – с сочувствием проговорил Алекс.

Мы стояли напротив входа в базилику.

– Зайдем внутрь?

– Тебе хочется? Там сейчас, наверное, идёт служба.

– Давай чуть позже. Или в другой раз. Мне не терпится поскорее попасть на Тертр (Place du Tertre).

– Bien sur, mon ami[6], – кивнул Алекс.

Прямо на ступенях возле собора сидела довольно разномастная и праздная публика. Вскользь я заметил двух милых парижанок в соломенных шляпках-клош, надвинутых на самые глаза. Из-под клошей виднелись коротко остриженные выбеленные волосы. Выщипанные в ниточку брови, круглые подведенные глаза и розовеющие от прохлады носики делали их похожими на жалких клоунесс.