Тогда простилась заведующая с ней по-хорошему, пожелала удачи.

С оценками у Али и правда было все хорошо, поступила в медицинское училище, окончила с отличием, стала фельдшером.

Девчонки некоторые замуж вышли, за кого-то родители похлопотали, чтобы в городе остаться или хотя бы в поселке поблизости устроиться. У Али никого не было, вот ее и заслали в самую глушь, в этот фельдшерский пункт. Девушка смирилась, а что делать? Везде люди болеют, кто-то должен их лечить.

Одиноко, конечно, здесь, но она не жалуется. Развлечений никаких, в городе с девчонками хоть на дискотеку ходили, в кино. Здесь же кино только в поселке, где больница, а туда ехать нужно, а автобус вечером не ходит.

Может кто-нибудь отвезти на мотоцикле, но это уже обязывает, вроде как считается, что парень этот на тебя права имеет.

Такого расклада Аля не хочет, ей вообще здешние парни не нравятся, грубые очень все, орут, матом ругаются…

Она сама не заметила, как заснула.

Аля вздрогнула и проснулась.

Ее разбудил какой-то лишний, посторонний звук, не имеющий отношения к привычному и мирному скрипу рассохшихся половиц, стрекоту сверчка, тихому посапыванию ветра в печной трубе.

Она с полминуты лежала, пытаясь понять, что же ее разбудило, – и тут этот звук повторился.

Кто-то тихо постучал в оконное стекло.

Аля выбралась из тепла постели, зябко передернулась, накинула на плечи платок и тихонько, на цыпочках, подошла к окну, в которое с любопытством заглядывал кривой желтоватый огрызок ущербного убывающего месяца.

– Кто здесь?

– Открой, это я! – прошелестел за окном странно знакомый и в то же время чужой голос.

– Кто это – я? – переспросила девушка, вглядываясь в бездонную заоконную черноту.

– Это я, Федя!

– Федя? Какой Федя?

И тут из темноты проступило лицо со скошенным подбородком в седоватой трехдневной щетине, с впалыми висками и тройной морщиной на лбу, напоминающей букву «Ш»…

На левой щеке изгибался полумесяцем кривой бледный шрам…

– Это я, Федя Канюков! – прошелестел утопленник и криво, издевательски ухмыльнулся…

И тут же он сорвал свое лицо, как срывают надоевшую маску, и вместо него за окном появилось другое – полузвериное-получеловеческое лицо… или скорее морда, в черно-рыжих клочьях свалявшейся шерсти…

На этом лице горели тоскливой, неутолимой злобой два маленьких глаза, и третий глаз пылал посреди морщинистого лба, как кровавый рубин, как капля окаменевшей крови…

Трехглазое чудовище ухватилось за раму окна, с жутким треском вырвало ее из стены, как вырывают больной зуб, и потянулось в дом…

Аля закричала от ужаса, попятилась, упала на пол…

И проснулась.

Девушка лежала поперек кровати, запутавшись в скомканных, влажных простынях. Над ней стояла Ипатьевна с озабоченным лицом и с горящей свечой в руке. От неровного, дрожащего света свечи лицо старухи казалось незнакомым и страшным – настоящая Баба-яга.

– Что, что такое? – испуганным, хриплым со сна голосом проговорила Аля.

– Ты кричала, – отозвалась старуха и поставила свечку на стол. – Так кричала – ужас… Приснилось что?

Аля моргнула, и лицо Ипатьевны стало знакомым – ласковым и озабоченным.

– Приснилось… – проговорила девушка смущенно. – Тот утопленник приснился…

– Какой утопленник?

Аля вспомнила, что не успела ничего рассказать хозяйке о своей поездке, и поведала ей, как осматривала мертвеца на берегу реки, и как ее оставили с ним один на один, и как утопленник вдруг очнулся и заговорил…

Не сказала только о странном предмете, который тот вложил в ее руку. Отчего-то не смогла говорить об этом.

Старуха слушала очень внимательно и сочувственно.