И только тогда заметила, что перестала слушать Евгения Евгеньевича, – но тотчас же поняла, что рассказчик прекратил рассказ.

– Давно погасло электричество? – спросил вошедший громким низким голосом, чуть резковато, по-французски произнося «р». – Свет сейчас будет, я заходил! Виктор, – бросил он в глубину комнаты, – нам надо с тобой просмотреть твои чертежи! Раздел докончен? Медленно, медленно… Завтра – последний срок!

– Свет! – крикнул Евгений Евгеньевич, вставая.

Рейсфедер с туго зажатой каплей сиены только готовился начать вдоль рейсшины свой ослепительно острый путь, когда электричество снова погасло.

Тогда раздался тихий, счастливый смех Ники.

– Это я захотела, чтоб снова темно, – шепнула она, наклоняясь над плечом Евгения Евгеньевича, и – уж совсем тихо, чтобы не услышали другие: – Чтоб дослушать!

– Прямо Вивиана какая-то, – шутливо вздохнул тот, в полутьме вытирая рейсфедер.

Ника наслаждалась:

– Слышите, как сверчок ворчит? И откуда здесь сверчки?

– Безобразие! – неистовствовал Мориц, зажигая свечу. – Срывают работу! Я им покажу, как нас оставлять без света!

В эпической позе Евгения Евгеньевича, сидевшего, скрестив на груди руки, вытянув длинные ноги, откинувшись на спинку стула, – женский глаз уловил подобие вызова. Эти два человека с трудом выносят друг друга! Но сдержанность Евгения Евгеньевича делает невозможным – эксцессы! Она угадывала. Дело было сложнее: в нерадении его не мог упрекнуть Мориц, он просиживал глубоко в ночи над своим изобретением, но то безразличие, может быть, напускное, которое проявлял к погашению света, не могло не раздражать Морица.

– Представитель едет утром! – прозвучало угрозой. – Сейчас приведу сюда этих сукиных сыновей…

Пили чай при свече.

Кто-то зевнул устало.

– Кого он сюда приведёт?

– Да монтёров, кого… Чай остыл! Кто не пил ещё?

– Безобразие! в самом деле… Ночь из-за них опять придётся сидеть! Только развернули с ним чертёж…

– Рвёт и мечет! Это характер такой!

– Опять срочная работа! – вздохнул кто-то уставший.

– У Морица всегда срочная работа! Не умеет спокойно работать!

– Рассказывать будем, Евгений Евгеньевич? Скорее! – звала из соседней комнаты Ника. – Я подложила в печь дров, уютно…

– А начальник-то наш так и не кушал, – по-стариковски сетовал дневальный Матвей, старичок с Урала. – Зашёл я к нему – как поставил на стол, так и стоит… Туда шёл, встренулся мне. Я им сказывал – ужин, мол. Не слушает! Без пищи живёт человек!

– И говорят, чахоточный! – бросила, как в печь ветку кедра, Ника. – У меня, Матвей, от неё брат умер… тоже вот так… ничего не хотел есть.

Хором:

– Глупость это!

– Привередничать нечего! Не дома! Лагерь! Что мы, хуже его?

– А в наших местах – собачье сало едят! От чахотки.

– Будет он тебе, Матвей, есть собачье!

– А спит он когда? Честное слово, когда ни проснёшься – он или курит, или читает.

– Или пишет…

– А что он пишет? Сочинения? Донесения? – кто-то, в вынужденной праздности, позволяя себе пошутить.

– Что, что! Мало ли что можно писать… – веселится чертёжник Виктор.

Ника молча поворачивает к нему лицо.

– Заявления пишет.

Виктор мгновенно свёртывает веселье. Заявления, вопль о своей судьбе туда, на волю, – может быть, прочтут и прислушаются! Кто же их не писал! Но – сколько людей – перестали.

Евгений Евгеньевич кончал набивать трубку.

– Что в нём удивляет, – сказал кто-то о Морице, – это его поведение, то есть – ведь он имеет успех у женщин вольнонаёмных, но… безответно. Он давно женат, я видел портрет, жена его, между прочим, исключительно интересная женщина!