– Граждане села Тимофеево! – с трудом, задыхаясь, хватая себя за горло, словно оттягивал удушающую петлю, заговорил человек. – К вам обращаюсь я, Василий Миронович Мерзляков, председатель колхоза «Алая заря», в котором когда-то вы все состояли. Прежде чем вас позвать, я не спал две недели, выпил шесть литров водки и вбил гвоздь в косяк двери, чтобы удавиться. Но я вогнал этот гвоздь по шляпку, постирал и надел белую рубаху, как моряк с «Варяга», и говорю вам: «Хорош! Кончай пить! Кончай матушку Россию пропивать! Кто мы с вами такие, русские люди или пьянь паршивая!»

Зеркальцев был изумлен. Его поразили слова председателя, в которых сверкнула истина. Монахиня, заря алая, которую должны насильно постричь, чтобы она предвосхитила царя, была не монахиней вовсе, не женой премьера Хлебопекова, а сельхозартелью, которую суждено возродить, чтобы у людей вновь появился «царь в голове». Эта отгадка была ослепительной, освобождала его от угрюмой мнительности, снимала бремя страхов и подозрений. Старец Тимофей, даже мертвый, из раки, молился за народ свой, спасая его от напасти.

– Вы помните, какой был у нас колхоз? Стадо – шестьсот голов. Угодий – две тысячи га. Рожь чистая, ни одного василечка. Подсолнух – земля золотая, в Красавине медом пахло. Как пахать – двадцать тракторов, один за одним, земля гудит. Жать – десять комбайнов кругами, как эскадрилья. На улице детишки смеются, как колокольчики. За зиму десять свадеб сыграем. Заработки – телевизоры, холодильники покупали, коврами дома занавесили. Целый посад новых коттеджей построили. Неужто забыли?

Казалось, председатель сам с трудом вспоминал эти золотые поля и красные комбайны, извлекая их из-под черных глыб нынешних напастей. Люди слушали молча, недвижно, не шевелили руками и шеями. Казалось, их закопали по плечи, и торчали только одни окаменелые немигающие головы.

– Что же с нами случилось такое, люди добрые? Кто нас разбомбил, что от нашего добра головешки остались? Кто наши скотные дворы и амбары взорвал, из какого танка? Кто коров до одной перебил и козы не оставил? Кто поля сорняком засеял и теперь ни одного колоса ржаного не сыскать? Кто наши трактора и комбайны расплющил? Какой червяк в нашем селе поселился и точит, точит каждый дом, каждую душу? Сколько от нас народу ушло и по городам полотерами работают? Сколько в тюрьму село и там от туберкулеза чахнут? Сколько в петлю влезло и дуло в рот засунуло? Сколько от водки сгорело и с ума посходило? Бабы наши, как мужики, пьют, и дети от них уроды родятся. Когда последний раз гармонь на селе заиграла? Когда в дому «горько» кричали? Что, люди добрые, неужто нам конец? Неужто России конец?

Он хрипел от боли, словно в него проникал страшный отточенный кол, и глаза выкатывались из орбит. Он причинял боль себе и хотел причинить ее стоящим вокруг людям. Но те словно не чувствовали боли. Казалось, помятые пиджаки и линялые юбки были напялены на деревянных истуканов, которые не испытывали страданий.

– Братья, сестры, мы русские люди! Как нас ни гнуть, мы все выстоим! Как Россию ни гнули, она все стоит! Мы Мамая отбили, ливонца отбили, поляка отбили, Наполеона на штык посадили, Гитлеру башку отвернули. Мы всегда побеждали и теперь победим! Убьем червяка, который к нам в дом пролез. Обольем бензином и спалим, как личинку чертову! Пить бросим, дома свои приберем, землю вспашем. Одолеем червя. Может, отсюда, из Тимофеева, вся Россия начнет подниматься. Кто-то же должен начать. Вот мы и начнем, а, люди добрые?